Спустя час дверная ручка повернулась, и девушки отскочили подальше. Из дверей появилась Ханна, глядящая сквозь сестер, будто их тут не было, будто она уже обитала в будущем, где им не нашлось места.

Остаток дня девушки лихорадочно перешептывались, отчаянно пытаясь догадаться, что Бабуля Дженки сказала Ханне, но та не сказала ни слова, только выдавала улыбку, говорившую «на самом деле я не здесь». Поклевала скромный праздничный обед, а затем объявила, что собирается в одиночестве принять ванну – ежегодная привилегия бедных и пуританских Дженки.

Это Бабуля Дженки часом позже сломала дверь в ванную.

Она – они – нашли Ханну лежащей в ванне, в густо-красной воде; Герцогиня никогда еще не видела такого цвета. Руки Ханны покоились на краях простой металлической лохани, на каждом запястье – по аккуратному разрезу. Герцогиня никогда не забывала аккуратность этих разрезов; ее младшая сестра всегда была опрятна до педантичности, особенность, которой она придерживалась до самой смерти.

Мейбл помнила это иначе, но Герцогиня была убеждена, что на лице Ханны была написана радость.

Радость, которая говорила «я свободна».

Радость, которая говорила «я иду».

Бабуля Дженки пронзительно вскрикнула, рухнула на колени рядом с кровавыми лужицами, собравшимися под ванной, и разрыдалась одним, повторяемым с болезненной одержимостью словом, которое Герцогиня, спустя столько лет, помнила с абсолютной ясностью.

Сука.

Сука.

Сука.

Похорон не было, а если и были, никто не позвал на них двух оставшихся сестер Дженки. И пока шли годы и все яснее становились ожидающие ее обязанности, Герцогиня избегала мыслей о своей младшей сестре и способе, которым та лишила себя жизни, жизни, уже обещанной чему-то – и кому-то – другому.

Однако сейчас о ней трудно не думать, поскольку вот она, яркая, как день, стоит у входа в комплекс.

«Это невозможно, – подумала Герцогиня. – Это не может быть она».

«Это она самая, – проскрежетал голос Бабули Дженки, ее внутренний, нежеланный голос рассудка. – У кого еще такие белые волосы? Мейбл узнала ее, как только увидела, и ты тоже. Это твоя сестра, Рейчел. Ты уже подозревала это, после отчета Дейзи-Мэй. Но ты отбросила эту мысль, верно? “Лишенные – всего лишь тупые животные, овцы, за которыми нужен присмотр”, – так ты сказала девушке».

«Потому что так говорила мне ты, – подумала Герцогиня. – Этому меня учили, и это я вижу собственными глазами».

«И что сейчас видят твои глаза? – произнес голос Бабули Дженки с высокомерием, вплетенным в каждое слово. – Мои видят твою младшую сестру, законного стража Загона, у ворот твоего предположительно “ненаходимого” дворца. И она не одна. Видишь тех лишенных, что сгрудились вокруг нее?»

«Иди на хер, – подумала Герцогиня. – Ты мертва».

«Ты тоже, – ответила Бабуля Дженки. – И как все сложилось для тебя?»

– Мэм, что нам следует делать?

Герцогиня обернулась от видеоэкрана к подчиненному, стоявшему за ее спиной. Сколько душ было под ее командованием за последние полтора столетия? Слишком много. Она устала от ответственности, устала от веса короны. Вечно кто-то ждет приказа, вечно кто-то ждет, когда ему скажут, что делать, вечно кто-то желает кусок ее самой… Где поддержка для нее? К кому ей идти за советом?

«Хватит себя жалеть, – проскрежетала Бабуля Дженки. – Думаешь, твоя сестра жалеет?»

Старуха была права. Если снаружи действительно стоит ее сестра, она кипит от самоуверенности. Это само по себе тревожно – лишенным положено быть неустроенными зомби, какая уж тут дерзость, – но эта самоуверенность отскребла беспамятство с пятидесяти полудуш, стоящих рядом с девушкой.

«Они следуют за ней, – подумала Герцогиня. – Как люди следуют за мной. Еще одно невероятное в кучу к другим, поскольку зомби вроде лишенных не имеют иерархии».

Ее мысли заполнил визгливый смех Бабули Дженки. «Внучка, в каждой стае есть альфа, и Дженки взращены быть такими альфами. С чего бы твоей сестре быть иной?»

Ханна – если беловолосая девушка действительно была ею – помахала прямо в экран, на мерцающем лице играла улыбка.

«Откуда она знает, что мы можем ее видеть? – подумала Герцогиня. – Она должна быть способна разве что ползать в грязи».

Девушка на экране указала на эту землю.

– Опустите камеру, – распорядилась Герцогиня.

Картинка услужливо сдвинулась.

На земле было нацарапано одно слово.

– Увеличьте изображение.

Картинка расплылась, потом, с усилием, вновь собралась в фокус.

Весь пост управления ахнул, когда они увидели слово.

– Откройте двери, – сказала Герцогиня. – Я выхожу.

Кровь и отбеливатель, вот что означала школа для Джо. Но почему так, он и сам не знал. Его не одарили возвратом этих воспоминаний. Просто ощущение, призрачная вонь в ноздрях, когда он стоял, глядя вверх на солидную викторианскую кучу кирпичей.

Кровь, отбеливатель и несбывшиеся надежды.

– Выглядит как гребаный Хогвартс, – заметила Дейзи-Мэй, одобрительно присвистнув.

– Я бы не покупался так легко на внешний вид, – заметил Джо. – Если что-то выглядит респектабельно, это еще не значит, что так оно и есть.

– В моей школе были детекторы металла, – ответила Дейзи-Мэй, – и поножовщина раз в неделю. У этой школы над входом надпись на латыни. Это уж точно не для понтов.

Как ей это объяснить? Джо не знал, поскольку по правде он не знал, как объяснить это самому себе. Ни единого воспоминания, которое можно отыскать, чтобы пояснить неправильность этой школы; только осадок, принесенный с почвенного мира. Да еще нутряное чувство, что здесь кроется часть головоломки, следующее звено цепочки, ведущей к его убийце.

– Пойдем, – приказал-попросил он, проходя через входные двери, – и я покажу, почему меня тут не тянет на ностальгию.

Дейзи-Мэй послушалась, и Джо задохнулся, когда она вошла в центральный вестибюль здания.

– Дежавюхой прихватило? – поинтересовалась девушка.

– Типа того.

И действительно, едва Джо прошел сквозь дверь, перед ним замелькал калейдоскоп картинок, все нерезкие, но оттого не менее болезненные. Он не мог вспомнить, почему он ненавидел эту школу, что здесь оставило такой зазубренный отпечаток в его разуме. Определенно, это связано не с довольно заурядным вестибюлем. На стенах деревянные панели, украшенные золотыми фамилиями былых учеников и давно умерших учителей; потолок высокий, но склоняется посередине, будто пытался достичь небес, а потом осознал тщетность таких попыток и сдался.

«Может, это девиз школы, – подумал Джо. – Учитывая мои ощущения от этого места, похоже на правду».