– Пошел звонить. – Остапенко поднялся и решительной походкой вышел из комнаты, оставив своего начальника сидеть в полной задумчивости.

В отличие от подполковника, его шеф не был полностью уверен, что запланированный террористический акт должен быть совершен за пределами Чечни, и от этой неуверенности по спине полковника бежали мелкие бисеринки стекающего к пояснице пота…

Слухи в офицерском общежитии расходятся быстро. Не смогли обмануть Олесю ни слова дежурных в Чечне о «якобы частых поездках супруга за водой», отчего складывалось впечатление, что разведчики в Чечне только и делают, что моются, ни собственные уверения Сергея о «сидении на попе ровно». Спустя две недели после назначения старшего прапорщика Ефимова командиром группы она уже знала все подробности этого назначения. Все ее опасения, все ее догадки об истинной цели этой поездки подтвердились и стали явью. Поэтому, когда она проснулась от стука в дверь их общежитской комнаты, в сердце сразу же ворвалась тревога.

«Что-то случилось с Сережей?!» Эта мысль, с маниакальной настойчивостью преследовавшая ее последнее время, вдруг полыхнула отчетливой вспышкой и выплыла на поверхность липкой паутиной страха. Страха безотчетного и непонятного ей самой. Странно, никогда раньше она не волновалась за него в такой степени, как теперь. Нет, она, конечно, как всякая жена, переживала и боялась за своего мужа, но вместе с тем в ее душе жил теплый огонек святой и наивной веры, что все будет хорошо, что ничего плохого с ее Сережей не случится. Такого не будет просто потому, что это невозможно. Она не боялась за него ни тогда, когда провожала в Афганистан, ни этой весной, когда ее любимый, движимый внезапными и не совсем ей понятными мотивами, вновь бросился в огненные объятия очередной не прекращающейся на постсоветском пространстве войны. Но вдруг ее святая вера, ее наивность дала трещину. Может, пришло время взрослеть? Может, так изменил ее переезд в город и последующее поселение в офицерское общежитие, где только и говорили о войне? А может, на то повлиял очередной гроб, пришедший на адрес их части?

Гроб стоял возле трибуны, обитый красным бархатом и покрытый трехцветным знаменем. Алое пятно на фоне серой унылости плаца. А она, выйдя в холл общежития, смотрела в окно, и люди в зеленых камуфлированных одеждах и голубых беретах нескончаемым потоком шли мимо гроба, отдавая последнюю дань ушедшему в бессмертие воину. Бессмертие… Какое, к черту, бессмертие – очередная строчка на памятнике. Каменное надгробие на могиле, и все…

Стук повторился. Сердце испуганно вздрогнуло. Олеся, очнувшись от леденящего оцепенения, вскочила с кровати. Словно подброшенная пружиной, накинула на ночнушку простенький домашний халатик и бросилась к двери, щелкнула замком и открыла ее, не спрашивая, кто там, боясь, что очередной стук разбудит детей, и все больше и больше страшась неизвестности.

На пороге стоял не знакомый ей молодой светловолосый старший лейтенант. Сердце на мгновение остановилось.

– Что-то с Сережей? – с тревогой спросила она, испуганно прижимая к груди сплетенные пальцы рук.

– Меня просили… – Лейтенант смущенно улыбнулся, и от этой его застенчивой, чуть виноватой улыбки стало еще страшнее.

– Что? – уже почти выкрикнула Олеся, едва сдерживаясь, чтобы не схватить старлея за оттопыренные на груди карманы и не выпытать у него всю правду.

– Понимаете… – Старлей ненароком взглянул на часы. Было почти одиннадцать вечера, он понимал, что пришел поздно, что разбудил людей, что…

– Он жив? – На ее глазах стали набухать слезы.

В этот момент до старшего лейтенанта дошло, что своим неурочным появлением он невольно заставил женщину думать о самом худшем.

– Жив, жив, – поспешно стал заверять он.

По чести говоря, старлей даже не знал человека, о котором сейчас шла речь. Ему сказали зайти в пятнадцатую комнату и предупредить о завтрашнем отъезде очередной партии убывающего в Чечню пополнения. А о том, что кто-то может воспринять его появление несколько иначе, он как-то и не подумал. Поэтому теперь поспешно, пытаясь хоть этим как-то исправить свою ошибку, принялся уверять стоявшую перед ним женщину, что с ее мужем ничего не произошло. Что все прекрасно, все просто изумительно. Хотя хрен его знает, где сейчас ее муж?

– А что вам, собственно…

Облегчение, вызванное спешными объяснениями офицера, отозвалось головной болью и неожиданной слабостью в ногах. Олесю слегка качнуло, и, чтобы не уйти в сторону и не упасть, ей пришлось опереться одной рукой за дверной косяк.

– Завтра в отряд, – затараторил сам не на шутку разволновавшийся старлей, – уезжает партия с гуманитаркой. На каждого военнослужащего можно передать по одной посылке, не более восьми килограммов. Спиртного не более литра. Посылки принимают до четырнадцати ноль-ноль в клубе части. Вот, – довольный, что отстрелялся, старлей снова улыбнулся своей стеснительной улыбкой и, наверное, в десятый раз извинившись, поспешил смыться.

«Отправлю, конечно же, отправлю… – У нее не хватало сил выпрямиться. – Так, что он любит? Колбаски, обязательно колбаски. Побольше и подороже. – Шаг в комнату. – Так, что еще? Спиртное… хм, зачем ему спиртное, он же не пьет? – И, уже закрывая дверь на замок: – Но ведь друзья-то пьют. Положу. Две бутылки… пусть будет…»

По вечерам, в дни, когда мышцы уже успевали отдохнуть от тягот очередного боевого задания, а мысли о предстоящем БЗ еще не затуманивали голову, Сергею становилось по-настоящему тоскливо. Уже не спасали ни бесконечные просмотры видеофильмов, ни игра в неизменную «тысячу», ни мужские разговоры за жизнь. О бабах говорил мало, иногда о политике, но все больше и чаще о войне. Вечная тема войны, наград и боевых дней могла обсуждаться часами. Но все разговоры когда-нибудь заканчивались, и надо было ложиться спать. И вот тут на Сергея накатывала тоска – злая, безысходная, неимоверно длинная в своем вечернем тягомотстве. Ужасно, до дрожи в спине хотелось домой – окунуться в мягкие волосы жены, поцеловать и погладить ребятишек. И самое поганое было в том, что винить в невозможности сделать все это он мог только одного себя.

Сегодня был как раз такой день, когда усталость ушла, а новые заботы еще не появились. Сергей лежал на кровати и пялился в окружающую темень. Сон не шел. Рядом беспокойно ворочался Фадеев, сопел Гуревич, тихо посапывал старшина. Наконец, уже ближе к полночи, Морфей нашел лазейку в потоке сознания старшего прапорщика. Он уснул, и эта ночь пролетела почти мгновенно, собственно, как и весь следующий день.

А вечером комендачи вкупе с разведчиками поймали и отмудохали солдата из соседнего полка, ошивавшегося в подозрительной близости от ПВД отряда. Поймали, конечно, комендачи, отмудохали разведчики, отобрали две новенькие разгрузки (одна для автоматчика, вторая для снайпера) и, вышвырнув за ворота, отправили восвояси. А «трофеи» принесли ротному. На что тот только мысленно хмыкнул: «Срочноганы, что с них возьмешь; контрачи нипочем бы не отдали, тут же другой какой-нибудь мабуте и впарили бы», – но вслух говорить ничего не стал. Бойцы, принесшие ему отобранное имущество, ушли, а буквально через несколько минут в командирский кубрик тихонечко постучали, и на грозный командирский окрик: «Входи!» – в приоткрывшуюся дверь просунулась хитрая мордочка сержанта Шадрина.