Оргазмы, которые пронзали мое чрево и захватывали мой мозг, и другие, более легкие, которые лишь щекотали мне клитор. Но у меня никогда не складывалось впечатления, что я исчерпала все возможности. Вот что я поняла, увидев этого мудака, слушающего «Сантану», музыку, выражающую неврастеническую меланхолию, которая поразила Европу, этого ущербного, не способного даже на небольшую эрекцию, члена которого так изнывающе требовало мое нутро. Я вдруг ощутила себя такой жалкой, что мне захотелось разрыдаться. Затем эта грусть довольно быстро превратилась в неудержимое желание рассмеяться. Конечно, не было и речи о том, чтобы расхохотаться перед клиентом, однако я смеялась, я смеялась про себя. Я тогда ясно поняла, что мне надоели все эти сеансы, проходившие совершенно однообразно, по одному и тому же сценарию. Несомненно, я бессознательно пристрастилась к ним и сохраняю эту привычку и по сей день, но они вдруг показались мне лишенными всякого смысла, честно говоря, они были какими-то слабыми. С того дня я решила сократить поле деятельности и ограничиться моей обычной клиентурой, я становилась холодной и расчетливой хозяйкой своих желаний. Такое положение меня устраивало больше. Я стала брать уроки фламенко, путешествовала: Севилья, Барселона… Я была уверена, что однажды встречу садиста, которого так жаждала моя душа. Тогда-то я и познакомилась с этим человеком.

Кейко Катаока неестественно медленно опорожнила свой стакан. Лед в нем растаял, и на стенках образовалась тонкая испарина. Я смотрел на нее: она пила, стараясь, чтобы капли не упали ей на юбку. Откуда это? Сеансы садомазо? Фламенко и жизнь в обществе, ужины в роскошных ресторанах с ее обычными клиентами? Я не мог бы сказать, но ее манеры выдавали скорее давно и тщательно усвоенную привычку, нежели врожденную склонность к аккуратности. Ничто в ее поведении не могло навести на мысль о случайности.

— Когда мне его представил один из моих знакомых, вращавшихся в этих кругах, он как раз ставил музыкальную комедию, темой которой была Куба сороковых годов. Должно быть, увидев его впервые, я уже почувствовала что-то особенное, потому что на встречу, которую он назначил мне у себя в отеле, явилась с набором особенных инструментов, которыми уже давно не пользовалась. Он выбрал отель, не похожий на «Окуру» или «Империал», там никогда бы не поселились снобы, с которыми я встречалась. Казалось, этот человек ненавидит подобные места, которые все еще дышали атмосферой эпохи пост-Мэйдзи. Он был невысокого роста, но крепкий, как крестьяне, без всяких комплексов, гордый и полный жизни. Заядлый токсикоман, хотя и более умеренный, чем я. Будучи поклонником Боба Фосса, он уже поставил множество музыкальных комедий, продюсировал кубинскую комедию, постановку которой доверил хореографу с Бродвея. В первую же нашу встречу он принял экстази и заставил меня принять тоже. Только потом он начал рассказывать мне свою историю, почти так же, как я это делаю сейчас. В его истории не было ничего особенного. Обычная success story: провинциал, столкнувшийся с проблемами в семье, и все же сумевший преуспеть. Меня привлекло скорее то, как он держал себя. Его манера рассказывать, выстраивать факты захватила настолько, что я уже чувствовала влагу между ляжками. Ему нравились мои стопы. Обычно он брал их в рот и сосал, эта странная церемония повторялась каждый раз, как мы встречались. И я признательна ему за то, что он всегда умел до конца исполнять эту роль садиста, поскольку сосать ноги женщины — это акт, который легко развивает у мужчины садистские наклонности. Именно в эту ночь между нами возникло нечто вроде преступного заговора. В эту ночь он не кончил. Как, впрочем, и в следующий раз, да и все последующие, наша связь не развивалась в этом направлении. К тому же встречались мы довольно редко, и лишь его предложение сыграть небольшую роль в его мюзикле толкнуло меня на решительный шаг: я покинула Европу и отправилась в Америку. Думаю, сегодня у меня уже не было бы сил жить дальше, если бы я не сохранила воспоминание о том времени. Это был период в моей жизни, о котором я никогда никому не рассказывала, и вам, при всем моем желании, вряд ли осмелюсь рассказать. Мы много разговаривали. Сколько раз я уже думала, что умру, — столько героина, кокаина и экстази попало в мою кровь и внутренние органы… Мы сразу решили, что пойдем до конца. Да, до самого конца.

Кейко Катаока не спросила меня, знаю ли я, где этот предел. Она сидела неподвижно, ссутулившись, невозмутимо глядя на стоявший перед ней стакан, и. похоже, не собиралась ни о чем меня спрашивать, хотя до сих пор систематически следила за моей реакцией, произнося какие-то слова, которые могли оказаться ключевыми. В профиль ее лицо показалось мне вдруг сильно состарившимся. Ей можно было дать где-то между тридцатью и сорока… Даже нет. если бы ее сейчас сфотографировали, кто угодно поверил бы, скажи вы ему, что перед вами шестидесятилетняя актриса после лифтинга, не в том смысле, что это лицо вдруг сразу лишилось всей своей выразительности, а как будто что-то глубоко въелось в кожу этого лица. Я уже решил для себя, что удовольствие и разврат слепили эту женщину, однако в этот момент я понял, что здесь было нечто другое, похожее на то, что я ощутил, впервые услышав ее голос на автоответчике. Ее при сутствие разлагало меня, и я панически пытался отыскать в этом отчаянии, поселившемся в ней, то, что могло бы меня спасти. Напрасно пытался я оттолкнуть это черное желание пасть к ее ногам. В какое-то мгновение я уже решил, что она сейчас расплачется, рухнет передо мной или заорет. Но некий невидимый барьер, который отгораживал ее от меня, выдержал, и я почувствовал, что это ее отчаяние, тяжелое, как свинец, вынуждало меня отступить. Я не знал, чем помочь ей, и эта мысль была невыносима. Я сам себе был противен. Я хотел бы умолять ее наказать меня, чтобы она полностью властвовала надо мной, хотел бы дать ей право распоряжаться моей жизнью, как и моей смертью. Сила этого отчаяния, которое она противопоставила мне, подавляла мою волю и пускала по ветру все, что составляло основу моей личности. Мне казалось, что мои чувства, мой жизненный опыт, все, что я знал или полагал, что знаю, — все во мне разъедалось полчищами термитов. После всего, что она сказала, я просто не мог вот так сидеть дальше и слушать ее. Я чувствовал, что должен сделать что-то, но не знал, что. Наверное, то, что удивило бы меня самого: повалиться на пол, спустить штаны, ерзать своим членом по ковру, раскусить, разбить, разжевать стакан, из которого только что пила Кейко Катаока, или исполосовать себе грудь ножом, валявшимся тут же. у корзины с фруктами. Вот что мне хотелось сделать, и это напугало меня. Несомненно, я именно хотел показать ей, что готов отказаться от всего, чем был раньше, чем всегда была моя жизнь.

Она вновь заговорила, не обращая внимания на то, что со мной творилось.

— Итак, между нами возникло нечто вроде преступного заговора, хотя это выражение еще довольно невинно. Но существует ли какой-нибудь термин, подходящий для определения этой связи? Сдается мне, любые слова окажутся слишком слабыми, чтобы выразить это. Это была любовь, да, именно любовь, такая, когда говорят: «Я люблю тебя». Все, даже те, для кого весь мир сводится только к пропалыванию поля, к нудной обязанности поддерживать огонь для производства древесного угля или высчитывать время, необходимое для высушивания скумбрии, — все они используют эти три слова: «Я тебя люблю». И мы тоже, потому что других слов для этого у нас не было. Мы часто говорили это друг другу: «Я люблю тебя. Я тебя люблю. Я люблю только тебя, скажи мне еще раз, скажи, что ты любишь только меня». Потом наркотики и деньги в одно мгновение втолкнули нас в опасную зону, куда мы влетели со скоростью триста километров в час, как гоночная машина, сразу со старта. Я приведу пример, иначе, боюсь, вы не сможете представить себе, о чем я говорю. Это случилось спустя месяц после нашей первой поездки. Мы вернулись в Европу после Нью-Йорка. Вы понимаете, зачем нам понадобился Нью-Йорк, не так ли? Нам нужен был чистый и качественный товар, в Европе же запутанность связей с сицилийской мафией, корсиканскими гангстерами или арабскими дилерами сказалась на качестве самым плачевным образом: к великому сожалению, эти люди не любят работать напрямую с колумбийцами. В Нью-Йорке мы сняли апартаменты в «Плаза Афина», наверное, чтобы как можно скорее оказаться в привычной для нас европейской обстановке, или по какой-то другой причине, уже не помню. Экстази, кокаин, экстази, кокаин, экстази, кокаин — по полной программе, естественно. Благодаря посредничеству одного его знакомого, нам выпала возможность присутствовать на одной премьере на Бродвее. И поскольку было по-осеннему прохладно, он купил мне белую норковую шубу у Фэнди. Наркотики, которыми мы накачивались, стали гасить наши запасы аминовой кислоты. Каждый вечер мы заказывали суп из плавников акулы в одном заведении, которое превосходит все, что вы можете найти даже в Гонконге, — в ресторане на углу Кэнал-роад и Элизабет-стрит, и конечно, вы не отыщите такого в Европе, где китайская кухня в последнее время оставляет желать лучшего. Четыре дня спустя мы пересекали Атлантику на борту «конкорда», чтобы отдохнуть пару дней в отеле «Крийон», прежде чем вернуться в Барселону, которая стала для меня второй родиной. Из Барселоны мы отправились на Ибицу прошвырнуться по дискотекам и доставить себе странное удовольствие заставить исходить слюной от желания всех этих жалких людишек, понаехавших из Северной Европы и проводящих свое время на нудистских пляжах. Затем курс в отеле «La Mamou-nia» в Марракеше, где мы провели дней пять и взяли напрокат «лендровер». чтобы посмотреть пустыню. Затем… Затем Миконос или Канарские острова, я уже не помню, да это и не важно, в общем, какое-то время мы разъезжали по региону, прежде чем остановиться подзаправиться в Риме: фунжи, паста, вестика. И наконец Венеция, где мы добили остатки наркотиков. Венеция! Венеция! Я произношу это слово и чувствую, что опять теку. Ах! Но что поделаешь?