Я жил в условиях чрезвычайного положения и пото­му был готов терпеть любые неудобства во имя выжива­ния. Меня не волновали серьезные различия в наших характерах: я принимал его таким, каков он был. Но, как это часто происходит в браке, именно мелкие штрихи вызывают страшные драмы. Например, он был практически лишен чувства юмора. Батис смеялся толь­ко в одиночку и не разделял со мной минуты смеха. Когда я шутил или рассказывал ему простенькие анек­доты, Кафф смотрел на меня потерянным взгля­дом, словно сам отдавал себе отчет в каком-то своем внутреннем изъяне, который не позволял ему понять шутку.

Однажды утром, когда падали редкие капли дождя и одновременно светило яркое солнце, я читал книгу Фрезера, которая, по словам Батиса, являлась собствен­ностью маяка. Это, вероятно, означало, что ее забыл кто-то из строителей. Я читал невнимательно, глаза мои слипались, когда Батис прошел мимо меня. Он смеялся, нагнув голову, тщетно стараясь сдержаться. Я не мог по­нять, хотел ли он рассказать мне что-то или просто про­ходил мимо. Кафф смеялся и смеялся, повторяя конец какой-то истории или анекдота:

– …Он не был содомитом, а всего лишь итальянцем.

Пещерный смех возобновлялся сам собой.

– Он не был содомитом, а всего лишь итальянцем, – повторял Батис, поднимаясь по лестнице. Он смеялся и снова произносил концовку этого неизвестного мне рассказа.

Позже я услышал его смех еще один раз, но тут надо рассказать предысторию этого события. Однажды после бурного ночного штурма я устроился на своем матрасе. Рассветало. Я уже совсем было уснул, когда странный шум заставил меня подняться с постели. Сначала послы­шались стоны животины. Он бил ее? Нет. Шумные вздо­хи Батиса вскоре заглушили звуки, которые она издава­ла. Я не мог поверить своим ушам и даже подумал, что страдаю звуковой галлюцинацией. Но нет, это происхо­дило наяву. Это действительно были стоны, но стоны сладострастия. Там, наверху, кровать ритмично сотряса­лась – и вместе с ней пол верхнего этажа. С досок на ме­ня сыпались мелкие опилки, словно внутри маяка шел снег. Округлые стены маяка усиливали звуки, они отда­вались эхом, и мое воображение, отказывающееся пове­рить в возможность происходящего, рисовало мне кар­тину их совокупления. Оно продлилось час или два, пока крещендо вскриков и движений не разрешилось полной тишиной.

Как он мог трахаться с одним из тех самых чудищ, ко­торые осаждали нас каждую ночь? Какой путь прошло его сознание, чтобы обойти все препятствия природы и цивилизации? Это было хуже каннибализма, который иногда можно понять в отчаянной ситуации. Но сексу­альная невоздержанность Батиса была достойна клини­ческого обследования.

Естественно, хорошее воспитание и тактичность не позволяли мне обсуждать с ним его склонность к зоофи­лии. Однако для него было совершенно очевидным, что я все знал, и если он не затрагивал эту тему, то исключи­тельно от лени, отнюдь не от стыдливости. Но однажды Батис сам в разговоре затронул этот вопрос. Мое замеча­ние было продиктовано исключительно клиническим интересом:

– А диспареунией она не страдает?

– Что это еще за диспареуния?

– Диспареуния – это боль при половом сношении.

В это время мы обедали за столом на его этаже, и он так и замер с открытым ртом, не донеся до него ложку. Он не смог доесть свою тарелку похлебки и так хохотал, что я стал опасаться, не свихнет ли он себе нижнюю че­люсть. Хохот поднимался из его желудка, груди и живо­та. Он шлепал себя по бедрам и чуть не падал с табурет­ки. Слезы выступали у него на глазах, он на минуту приостанавливался, чтобы их вытереть, и снова хохо­тал. Он смеялся и смеялся; потом начал было чистить ружье, но не мог остановиться. Он хохотал до самого захода солнца, пока ночь не вынудила нас сосредоточить внимание на обороне.

Зато в другой раз, когда случайно в разговоре речь за­шла о животине и я спросил, почему он наряжает ее в этот нелепый наряд огородного пугала, в этот гряз­ный, потерявший форму и. обтрепанный свитер, его от­вет был лаконичным и четким:

– Ради благопристойности.

Вот таков он был, этот человек.

11 января.

Один японский философ писал, что лишь немногим людям дана способность ценить военное искусство. Батис Кафф был именно таким человеком. По ночам он воюет, а днем предается любви. Трудно сказать, какое из этих двух занятий возбуждает его сильнее. В ящиках мо­его багажа он обнаружил пару волчьих капканов. Страшные железные острия, как челюсти акулы. Батис очень обрадовался и поставил капканы на расстоянии точного выстрела. Парочка чудищ попалась в ловушки, и он убил их меткими выстрелами – если следовать его собственному совету беречь боеприпасы, эти патроны тратить не стоило. Утром он пошел к капканам, движи­мый невысказанным желанием заполучить какой-нибудь трофей. Однако чудища, бешено пожиравшие лю­бой кусок мяса, утащили с собой трупы и заодно прихватили капканы. Это его очень раздосадовало.

13 января.

Развивая мысли Мусаши[7]: доблесть воина определя­ется не тем делом, за которое он борется, а тем уроком, который он способен извлечь для себя из борьбы. К не­счастью, этот афоризм на маяке теряет всякий смысл.

14 января.

В первые ночные часы небо необычайно чистое. Вол­шебное зрелище: звезды на небосклоне и звездопад. Я расчувствовался до слез. Мысли о широте, на которой находится остров, и о карте звездного неба. Мы нахо­димся так далеко от Европы, что созвездия занимают не­обычные положения и я не могу их различить. Но надо признать, что никакого беспорядка в этом нет; положе­ние кажется нам беспорядочным только тогда, когда мы не способны воспринять незнакомые нам порядки и по­ложения. Мироздание не знает беспорядка, он сущест­вует лишь в нашем сознании.

16 января.

Ничего. Никакого штурма.

17 января.

Ничего.

18 января.

Ничего, решительно ничего. Куда они запропасти­лись?

19 января – 25 января.

Лето южных широт робко потухает, но в этой робос­ти есть свое величие. Сегодня я видел бабочку. Здесь, на маяке. Она порхала туда-сюда, безразличная к нашим страданиям. Кафф попытался было прибить ее своей ла­пищей, но сделал это с присущим ему безразличием. Это было бы настоящим преступлением, потому что на­ступали холода, и нам, наверное, не доведется увидеть больше ни одной бабочки. Но вступать в разговоры на подобные темы с таким человеком нет смысла.

К этим мыслям примешивались и другие: не столь философские и гораздо более тревожные. Летом ночи коротки, но сейчас на нас со всей неизбежностью надвигается зима, а значит, и темнота. Чудища всегда напада­ют в ночи, и штурм с каждым днем длится все дольше. Что с нами будет, когда солнце скроется на двадцать ча­сов или даже больше?