— Да, и фартучек. Вон тот с большой ягодой. Мне его тетя Поля вышила. Только ты так сильно его не затягивай, а то мне животику тесно, — вертелась в папиных руках Люсенька.

Из дома семья вышла, дружно держась за руки, а за воротами им пришлось расстаться. Вера с Люськой побежали в детский садик, а Евгений поспешил на трамвай.

— Итак, капитан Топтунов, какие у нас успехи с делом Щербатовой? Версии и подозреваемые появились? — глядя на Евгения Александровича из-под седых кустистых бровей, поинтересовался полковник Летунов.

— Подозреваемых пока нет, а вот версии имеются. Выяснилось, что с пальца убитой пропал старинный дорогой перстень.

— Так это что ж, обычное ограбление получается? — обрадовался полковник, он любил простые дела с ясными очевидными мотивами, типа кражи, ограбления. В таких делах награбленное добро рано или поздно, но гарантированно выводило на преступника.

— Я бы не стал утверждать, что мотивом было простое ограбление, — потер переносицу капитан, отчего полковник сразу помрачнел. — Мне кажется, перстень не был самоцелью. Возможно, его прихватили, чтобы запутать следы, а, может, в качестве мести… — не очень уверенно рассуждал капитан. — Я пока не уверен, это скорее ощущение, чем факт.

— Предчувствия — это, конечно, хорошо. Но перед начальством предчувствиями не отчитаешься. И к делу не подошьешь, — вздохнул полковник. — Время у нас, конечно, еще есть, сверху пока не сильно давят, но ты, Евгений Александрович, все-таки не тяни. Дело, я понимаю, непростое, обстоятельства, и все такое… Но ты уж постарайся…

Давить на капитана в сложившихся обстоятельствах полковнику не позволяла совесть.

— Ребят привлеки.

— Да я пока справляюсь, — пожал плечами капитан Топтунов. — У меня сегодня разговор с мужем убитой запланирован и с артисткой, что на ее роль метила. Вчера я с ней не успел поговорить, ускользнула. Но уж сегодня я ее к нам в угро вызвал.

— Вот это правильно, — решительно одобрил полковник. — Построже с ними, с артистами этими, а то думают небось, что все им хиханьки да хаханьки. А ты их всех… — И полковник сжал свой крепкий кулак, демонстрируя молодежи, как и где надо держать проходящих по делу граждан, да и вообще всех граждан. — народ, он сильную власть уважает. А артисты — это и вовсе народ ненадежный. Так что построже! — наставительно заметил полковник, провожая капитана Топтунова до двери.

— Разрешите? Полковник Щербатов, — коротко по-военному представился Николай Васильевич, входя в кабинет. — Меня вызывали.

— Здравствуйте, гражданин Щербатов, проходите, — поприветствовал вошедшего капитан Топтунов. — Присаживайтесь. — Указал на черный, обитый клеенкой стул Евгений Александрович.

Полковник Щербатов произвел на Евгения Александровича приятное впечатление. Светлое, открытое лицо, короткие с проседью волосы. Военная выправка, грудь в орденах. И прямой взгляд честного человека. Глубоко на дне серых глаз плещется горечь потерь. Как с ним заговорить об убийстве жены?

— Извините, что не пришел раньше. Учения еще не закончились, генерал не хотел отпускать из части, думал, так меня отвлечь. Вы позволите? — доставая из кармана папиросы, спросил полковник.

— Конечно, курите.

— Вы хотели меня расспросить об Ане?

— Да.

— Она была очень доброй, по-детски капризной, очень веселой, а еще настойчивой, целеустремленной и преданной своему делу. Она могла часами заниматься, разучивая роль, сутками пропадать в театре, забывая обо всем. Ради сцены она не позволяла себе родить ребенка. Хотя мы очень хотели детей. Она всего в жизни добилась трудом, никогда не плела интриг, не хитрила, не заискивала. Вам, наверное, рассказали, что в войну я потерял всю семью. Жену, маленького сына, родителей. Когда началась война, меня, кадрового офицера, сейчас же направили на фронт, а я, уезжая из Ленинграда, настоял на их эвакуации и даже попросил своего старого товарища, который оставался в городе и руководил эвакуацией, проследить, чтобы они уехали из города как можно скорее. — Тут полковник сделал особенно глубокую затяжку, сжав свободную руку в кулак. — А их поезд разбомбили. Я не сразу узнал об их гибели. Где-то через полтора месяца. Потом много писал в разные инстанции, все надеялся. А вдруг ошибка, а вдруг кто-то выжил, попал в госпиталь, помните, какая тогда неразбериха была.

— Да.

— Я сам их убил. Они погибли, а я, пройдя всю войну, выжил. Даже ранен серьезно не был. Так, царапины. И Глаша, которая всю блокаду оставалась в Ленинграде, выжила. А они погибли. В мае сорок пятого все праздновали победу, радовались, мечтали вернуться домой, а я рыдал, сидел на своей койке и выл, как деревенская баба, потому что выжил.

Вернулся в Ленинград, дом наш устоял, в квартире поселились другие люди, хорошо хоть Глаша сумела сберечь кое-что из наших вещей. Хоть какая-то память осталась. Я тогда жил словно во сне, не понимая, зачем живу, что делаю. На службе все четко, все по приказу, а вот дома… Меня тогда Капа очень поддержала. Мы с ней старинные друзья, еще с детства, — пояснил полковник, поглядывая на Евгения Александровича. — Я тогда жил и думал, скорее бы старость и смерть, или чтобы под трамвай попасть. Я даже дорогу стал переходить не глядя. А тут вдруг пришли мы с Капой в гости к одним знакомым, праздник, кажется, какой-то был? Не помню. Приходим, а там Аня. У меня словно пелена тусклая с глаз спала, или вдруг свет включили в темной комнате. Когда мы пришли, она как раз пела. Что-то веселое на итальянском языке, я мелодию слышал, в глаза ей смотрел и чувствовал, как оживаю. После застолья танцевал с ней весь вечер, провожать пошел, а через месяц мы поженились, — с легкой улыбкой вспоминал полковник. — Она меня к жизни вернула. Я вдруг счастливым себя почувствовал. Даже стыдно было до чего счастливым.

Так было до вечера премьеры. Пятого сентября моя жизнь оборвалась во второй раз.

— Вы не догадываетесь, кто это мог сделать?

— Нет. Я не знаю. Я пытался вспомнить, кого не было в зале, когда появилась Зина с известием об убийстве. Но там было так много людей, и я был не в том состоянии, чтобы смотреть по сторонам. Помню только, как бежал по коридору. Помню распахнутую дверь грим-уборной… Я ворвался внутрь, словно надеялся найти там убийцу и разорвать его. Но, естественно, там никого не было. Потом меня увели в кабинет директора. Кто, не помню. Кажется, Зина. Успокаивали, хлопали по плечу, поили коньяком, словно я истеричная барышня, — криво улыбнулся Николай Васильевич. — Нет. У меня не было истерики, только холодная ярость, горе навалилось потом, уже дома. Пришел, сел перед Аниным портретом и вдруг все осознал. Что она уже никогда не вернется домой, не встретит меня со службы, не будет распеваться по утрам, не будет запаха ее духов в доме. Не будет ничего. — Он закрыл лицо ладонью и долго молчал.

Евгений Александрович решил его не торопить, пусть успокоится. Возьмет себя в руки. Наконец полковник распрямил плечи, дрожащей рукой чиркнул спичкой, снова закуривая. Разговор ему давался с трудом.