Из зеркала на нее глядело лицо старухи. Электрические часы в спальне, громко щелкая перекидными циферками своего табло, отсчитывали минуту за минутой.

И вдруг к ней пришло понимание факта настолько очевидного, чудовищного и уродливого, что она зажмурилась и зажала себе рот рукой. Но деваться от него было некуда. Она – неудачница.

Никогда она не поднимется выше. Никогда ей не войти в пантеон шеф-поваров, удостоенных трех звезд. Впереди у нее только смерть.

Той ночью мадам Маллори не могла уснуть. Она бродила по своей мансарде, ломала пальцы, горько жаловалась самой себе вполголоса на то, как несправедлива жизнь. За окном носились ловившие мелких насекомых летучие мыши, одинокая собака на другой стороне церковного кладбища тоскливо выла, и все эти существа как будто озвучивали своими голосами ее немую муку и одиночество. Наконец, уже под утро, не в силах далее выносить эту боль, мадам Маллори сделала то, чего не делала уже много-много лет. Она встала на колени. И принялась молиться.

– Зачем… – шептала она, поднеся к губам судорожно сцепленные руки. – Зачем мне жить?

Тишина. Ответа не было. Вскоре она в изнеможении залезла в постель и погрузилась под сбитым одеялом в какое-то подобие сна.

На следующий день завтрака в «Плакучей иве» не подавали, и утомленная бессонной ночью мадам Маллори позволила себе остаться в постели подольше, что было для нее нетипично. Она подумала, что ее разбудило воркование голубя на подоконнике. Но голубь улетел, и она наконец расслышала вопли, незнакомые голоса и звук мотора. Маллори встала с постели и подошла к окну. И увидела нас, ободранных индийских детишек, вывешивающихся из окон и башенок особняка Дюфура.

Она не могла толком понять, что происходит. Что она видела? Фыркающий «мерседес». Желтые и розовые сари. Тонну потрепанного багажа и коробок, сложенных штабелем в мощеном дворике. Мамин серый сторвелский шкаф, все еще привязанный к багажнику последней машины.

А посередине дворика стоял мой отец, воздевал к небу руки и рычал, словно медведь.

Как прекрасны были первые дни в Люмьере! Этот городок весь был одним сплошным приключением, столько там было неисследованных буфетов, чердаков, конюшен, складов, кондитерских и ручьев с форелью в его полях. Я вспоминаю эти дни как время радости, позволившей нам позабыть о том, что мы потеряли. Папа тоже наконец-то стал самим собой. Ресторанный бизнес был смыслом его существования, и отец немедленно занял шаткий письменный стол в прихожей, полностью погрузившись в подробности плана по переделке особняка Дюфура в кусочек Бомбея. Сразу же дом наводнили местные мастера – водопроводчики и плотники – со своими рулетками и инструментами. Под стук их молотков в этом крохотном уголке провинциальной Франции в нашем особняке словно возродилась лихорадочная бомбейская суета.

По-настоящему я впервые увидел мадам Маллори недели через две после нашего приезда. Я брел по раскинувшемуся рядом с домом кладбищу, тайком куря сигарету, и вдруг бросил взгляд на «Плакучую иву».

Я сразу же заметил мадам Маллори. Она стояла на коленях, склонившись над своей альпийской горкой, в перчатках и с лопаткой в руке, напевая что-то себе под нос. Влажные камни слева от нее уже нагрелись на неожиданно жарком утреннем солнце, и легкий пар курился над ними, тут же растворяясь в воздухе.

За ее спиной возвышались величественные гранитные пласты Альп, бутылочного цвета сосновые леса, тут и там перемежавшиеся пастбищами, на которых паслись закаленные местные коровы. Мадам Маллори выдергивала сорняки весьма решительно, как если бы это была какая-то особо действенная форма терапии, и даже со своего места я мог слышать, как рвутся корни. По умиротворенному выражению ее круглого лица я понимал, как ей было хорошо и покойно сидеть вот так и заниматься клочком своей земли.

Как раз в этот момент дверь конюшни нашего дома с треском распахнулась. Из темноты вдруг появились папа с кровельщиком и направились к фасаду особняка. Кровельщик прислонил лестницу к водосточному желобу, а папа орал на него, топая по двору в своей курте с пятнами пота под мышками, и терзал бедного рабочего, снова и снова загоняя его вверх по лестнице постоянными указаниями.

– Нет-нет! – кричал он. – Не этот слив, а вон тот. Ты глухой, что ли? Да! Этот.

Безмятежная атмосфера тихого утра была развеяна. Мадам Маллори повернула голову и вперила свой взгляд в отца. Она глядела на него, прищурившись, из-под полей садовой соломенной шляпы, ее губы цвета печенки были плотно сжаты. Я понял, что она одновременно приведена в ужас и странным образом зачарована масштабами папиного живота и вульгарности. Это длилось несколько секунд. Потом Маллори опустила глаза и стянула свои полотняные перчатки. Тихое утро, посвященное работе в саду, было испорчено. Она подхватила корзинку и устало поднялась по каменным ступеням к себе в гостиницу.

Она замешкалась, отпирая входную дверь, – как раз в этот момент из нашего дворика раздалась особо яростная порция папиных воплей. С того места, где стоял я, мне было видно выражение ее лица в ту минуту: губы поджаты от безграничного отвращения, все черты застыли в маске ледяного презрения. Это выражение лица мне не раз еще довелось увидеть во Франции на протяжении всей своей карьеры – чисто галльское убийственное презрение в отношении низших, – но я никогда не забуду того, как увидел его впервые.

Затем дверь захлопнулась.

Наша семья открыла для себя местный pain chemin de fer – грубый, с жесткой корочкой, ужасно вкусный, – и все мы тут же полюбили макать в соус именно этот «железнодорожный» хлеб. Папа и тетя вечно просили меня захватить «еще несколько буханочек» в boulangerie[14], и вот однажды, возвращаясь из подобной экспедиции с хрустящим хлебом в бумажной обертке под мышкой, я отправился от центра короткой дорогой через переулки, где богатые купцы, торговавшие часами, когда-то держали лошадей. Мимоходом я заглянул через каменную оштукатуренную стену.

Я тут же понял, что смотрю на «Плакучую иву» сзади. Сад при гостинице был длинным и широким, размером почти с поле. Он плавно спускался вниз по пологому склону холма, на котором стоял я. Там росли старые груши и яблони, а у дальней стены стоял навес для сушки фруктов, построенный из грубого люмьерского гранита.

Ветви деревьев сгибались под тяжестью бурых груш сорта «Боск», уже созревших; хмельные осенние пчелы с жужжанием вились вокруг напоенных сладостью плодов. Там были также и аккуратные ряды ящиков с пряными травами в стеклянных парниках, и клумбы, на которых росли полевые цветы, и грядки с капустой, ревенем и морковью, между которыми вилась красивая дорожка, выложенная плитняком.

В самой нижней части сада, во влажном левом углу, располагались компостная куча и чугунная с медной отделкой колонка в форме нимфы, извергавшая воду в тяжелую каменную чашу справа, рядом со скамейкой. Там же росла еще одна древняя и величественная ива.