Продавцы хохотали, а залившаяся краской мадам Пикар торопилась заменить отбракованные груши.

– Прячете червоточины под наклейками, которые должны означать качество. Позор!

Мадам Маллори отвернулась от вдовы Пикар и прошла к прилавку в конце первого ряда, за которым в одинаковых фартуках стояли седые супруги, похожие, словно солонка с перечницей.

– Добрый день, мадам Маллори!

Маллори пробурчала «доброе утро» и ткнула пальцем в корзину покрытых восковым налетом фиолетовых овощей, стоявшую на полу за прилавком.

– Я возьму эти баклажаны. Все.

– Простите, мадам, они не продаются.

– Они уже проданы?

– Да, мадам.

Маллори почувствовала, как в груди у нее что-то сжалось.

– Тому индийцу?

– Да. Полчаса назад.

– Тогда я возьму цукини.

Было видно, что старичку больно отказывать ей.

– Простите…

Несколько секунд Маллори не могла не то что двигаться, но даже говорить. И вдруг с противоположного конца люмьерского рынка, заглушая общий гул, раздался голос, громогласно вещавший на английском языке с сильным акцентом.

Мадам Маллори мгновенно обернулась на этот голос, и не успела пожилая чета крестьян опомниться, как мадам уже шла, словно баржа, сквозь толпу, расталкивая покупателей корзинами, выставленными вперед, словно ковш снегоочистителя.

Мы с папой торговались за две дюжины красных с зеленым пластиковых мисок в самом конце рынка. Продавец – несговорчивый поляк – твердо стоял на своем. Папин подход к таким упрямцам был прост: раз за разом он выкрикивал свою цену еще более громким голосом. Финальным штрихом было расхаживание туда-сюда перед прилавком, с тем чтобы отвадить от него прочих потенциальных покупателей. Я уже видел, как он применял ту же тактику в Бомбее с совершенно разгромным эффектом.

В Люмьере, однако, на его пути вставал небольшой языковой барьер. Папа, кроме родного языка, говорил только на английском, поэтому в мои обязанности входило переводить его вопли на мой школьный французский. Я был не против. Так я в итоге встретил нескольких девушек-ровесниц, например Шанталь с вечно грязными от земли ногтями, которая собирала грибы на другой стороне долины. Но сейчас наш поляк совсем не говорил по-английски и знал лишь пару слов по-французски, что несколько защитило его от атаки отца. Ситуация была патовая. Поляк просто скрестил руки на груди и мотал головой.

– Что это? – говорил отец, тыча пальцем в крышку на миске. – Просто кусок пластмассы, да? Это кто угодно сделает.

Мадам Маллори встала на папином пути так, что ему пришлось внезапно остановиться прямо перед ней. Массивная фигура отца возвышалась над маленькой женщиной. Я видел: меньше всего на свете он ожидал, что его остановит женщина, и теперь в изумлении смотрел на нее сверху вниз.

– Чего?

– Я ваша соседка, мадам Маллори, мой дом стоит напротив вашего, – сказала она на превосходном английском.

Папа обворожительно улыбнулся, тут же забыв поляка и дискуссию о ценах на пластиковые миски.

– Здравствуйте! – громогласно прогудел он. – «Плакучая ива», да? Я вас знаю. Вы должны прийти к нам, познакомиться с семьей, выпить чаю.

– Мне не нравится то, что вы делаете.

– Чего?

– То, что вы делаете с нашей улицей. Мне не нравится музыка. И вывеска. Она уродлива. Так неизысканно.

Нечасто мне приходилось видеть, чтобы папа не знал, что сказать. Однако тут он выглядел так, будто кто-то дал ему под дых.

– Это безвкусица, – продолжала Маллори, снимая с рукава несуществующую ниточку. – Вы должны ее снять. В Индии такое сойдет, но не здесь.

Она посмотрела отцу прямо в лицо и ткнула его в грудь пальцем.

– И вот еще что. Здесь, в Люмьере, принято, что первой товар на рынке выбирает мадам Маллори. Так было не один десяток лет. Я понимаю, вы приезжий, откуда вам это знать, но теперь вы это знаете. – Она одарила отца ледяной улыбкой. – Для приезжих чрезвычайно важно правильно вести себя с самого начала. Вы согласны?

Папа нахмурил брови, его лицо побагровело, но я, хорошо его знавший, видел – по слегка опущенным уголкам глаз, – что он был не зол, а глубоко обижен. Я придвинулся к нему поближе.

– Да кто вы вообще такая?

– Я уже сказала. Я мадам Маллори.

– А я, – начал папа, поднимая голову и ударяя себя в грудь, – Аббас Хаджи – лучший ресторатор Бомбея.

– Это Франция. Здесь нам ваше карри не нужно, – фыркнула мадам Маллори.

К этому времени вокруг папы и мадам Маллори собралась небольшая толпа. В центр кружка пробился мсье Леблан.

– Гертруда, – решительно сказал он, – идемте. – Он потянул ее за локоть. – Идемте, сейчас же. Довольно.

– Да кто вы вообще такая? – повторил папа, наступая. – И говорите о себе в третьем лице, как махараджа? Вы кто? Вам сам Бог даровал право на лучшее мясо и рыбу в Юра? А? Или, может быть, это ваш город? А? Поэтому вы получаете право на самые свежие овощи каждое утро? Или, может быть, вы важная мемсагиб, которой принадлежат все крестьяне?

Папа толкнул мадам Маллори своим необъятным животом, и ей пришлось отступить, хотя выражение лица у нее было весьма скептическое.

– Да как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне?

– Скажите, – вопил отец, обращаясь к зевакам, – что, ваши фермы, скот и овощи принадлежат этой женщине или вы просто продаете тем, кто больше заплатит? – Он хлопнул ладонью о ладонь. – Я плачу наличными. И ждать не надо.

В толпе зашумели. Такое они понимали.

Маллори резко отвернулась от отца и надела черные кожаные перчатки.

– Un chien méchant, – сказала она сухо.

В толпе засмеялись.

– Что она сказала? – заорал мне отец. – Чего?

– Она назвала тебя бешеной собакой.

То, что произошло потом, навсегда осталось у меня в памяти. Толпа раздалась, пропуская мадам Маллори и мсье Леблана, а мой отец с проворством, неожиданным в мужчине его габаритов, побежал за ними и рявкнул мадам прямо в ухо:

– Гав-гав! Рррр-гав! Гав!

Маллори дернулась.

– Прекратите!

– Ррр-гав! Ррр-гав!

– Прекратите, прекратите… ужасный тип!

– Гррр. Вав!

Маллори зажала уши. А потом порысила прочь.

Жители Люмьера еще никогда не видели, чтобы над мадам Маллори потешались. Теперь они хохотали в изумлении, а папа обернулся и присоединился к их хохоту, глядя, как пожилая дама и мсье Леблан исчезают за отделением Парижского национального банка.

Нам следовало бы тогда знать, что настоящие неприятности еще впереди.