Два американских автора изучали психологию заключенных концлагеря. Как они истолковывают страдания этих узников? Как определяется смысл страдания, спроецированный в измерение аналитического и динамического психологизаторства? «Узники, – утверждает один из авторов, – регрессировали до нарциссической позиции. Примененные к ним пытки…» – какой бы смысл вы ожидали от страдания, причиненного узникам пытками? Слушайте: «Примененные пытки приобрели неосознаваемое значение кастрации. Узники защищались с помощью мазохизма или садизма и инфантильного поведения». Более того: «Пережившие нацистские преследования подавляли в себе ярость против… – опять-таки, против кого бы вы думали они подавляли в себе ярость? – …против своих убитых родителей». И «выжившие пытались сдержать в себе агрессию против… – против кого? – …против своих уцелевших детей».

Даже если мы допустим, что здесь собран достаточно репрезентативный материал, очевидно, что смысл страдания ускользнул от попытки понять его в духе чисто аналитических и динамических интерпретаций{71}. Йорг Зутт, заведующий кафедрой психиатрии Университета Франкфурта-на-Майне, отметил, что это исследование психологии переживших нацистские преследования ненадежно, поскольку ограничено отобранной группой участников{72}. Более того, из материала, относящегося к тому или иному случаю, отбирались лишь те детали, что умещаются в аналитическую и динамическую модель. Например, применительно к «случаю» моей книги «Человек в поисках смысла» единственное, что привлекло внимание некоего исследователя аналитического и динамического направления, так это предполагаемый им факт, что узники регрессировали до уретральной фазы развития либидо. Ничего более он не счел достойным упоминания.

В заключение давайте послушаем человека, который должен бы разбираться в этом лучше теоретиков психоанализа, поскольку он еще ребенком попал в Аушвиц и вышел оттуда еще ребенком. Иегуда Бэкон, один из лучших художников Израиля, однажды опубликовал отчет о своих переживаниях в первый период после освобождения из концлагеря: «Помню одно из первых послевоенных впечатлений: я увидел похороны с огромным гробом и музыкой и засмеялся: что они, с ума сошли – устраивать такую суету из-за одного трупа? В театре или на концерте я высчитывал, сколько времени понадобится, чтобы умертвить газом такую толпу, сколько останется одежды и сколько золотых зубов, сколько мешков набьют волосами». Таковы были страдания Иегуды Бэкона. А в чем их смысл? «Пока я был ребенком, я думал: “Я все расскажу, что видел, и люди изменятся к лучшему”. Но люди не менялись и даже не хотели ничего знать. Лишь намного позднее я по-настоящему понял смысл страдания. Оно может обрести смысл, если изменит к лучшему тебя самого».

Разобравшись со смыслом, мы теперь обращаемся к тем людям, кто страдает от бессмыслицы и ощущения пустоты. Все больше пациентов жалуются на «внутреннюю пустоту», и потому я подобрал для этого состояния особый термин – «экзистенциальный вакуум». В противоположность пиковым переживаниям, так точно описанным Маслоу, экзистенциальный вакуум можно описать как «переживание бездны».

Причины экзистенциального вакуума, как мне представляется, следующие. Во-первых, в отличие от животного, человек не имеет инстинктов и импульсов, однозначно указывающих, что он должен делать. Во-вторых, в отличие от прежних эпох, сейчас уже никакие условности, традиции и единые ценности не подсказывают человеку, что следует делать, а сам он зачастую даже не знает, что он хотел бы сделать: он хочет делать то, что делают другие люди, или же делает то, чего другие люди хотят от него. Иными словами, человек становится жертвой конформизма или тоталитаризма, из которых первый более соответствует Западу, а второй – Востоку.

Экзистенциальный вакуум – феномен растущий и распространяющийся. Ныне даже последователи Фрейда признают, как это произошло на международной конференции в Германии, что все больше пациентов страдает от недостатка содержания и цели в жизни. Более того, они признают, что это состояние дел приводит к многочисленным случаям «бесконечного анализа», то есть лечение у психотерапевта становится для человека буквально единственным смыслом жизни. Разумеется, последователи Фрейда не применяют логотерапевтический термин «экзистенциальный вакуум», который я пустил в ход десять с лишним лет назад, не применяют они и логотерапевтическую технику для борьбы с этим явлением. Но само явление они признают.

Экзистенциальный вакуум, как я уже сказал, не только нарастает, но и распространяется. Например, чехословацкий психиатр в статье об экзистенциальной фрустрации{73} сообщил, что экзистенциальный вакуум проявляется и в коммунистических странах.

Но как же справиться с экзистенциальным вакуумом? Можно было бы предположить, что нам требуется здоровая философия жизни, которая напомнит, какой смысл есть в жизни для всех и для каждого человека. Это предположение основано на ценности позиции, то есть на концепции, которую мы разбирали в предыдущей главе, где мы также указали, что оскудение традиций сказывается только на универсальных ценностях, но не затрагивает уникальный смысл.

Но Зигмунд Фрейд пренебрегал философией, отмахивался от нее как от наиболее благопристойной формы сублимации подавленной сексуальности{74}. Лично я считаю, что философия вовсе не сублимация секса, напротив, секс часто служит легким выходом как раз из тех философских и экзистенциальных проблем, что осаждают человека.

В американском журнале можно прочесть такое утверждение: «Никогда в истории мира страна не подвергалась такому натиску секса, как ныне подвергается Америка». Удивительно – это цитата из Esquire. Во всяком случае, если это правда, то тем самым подтверждается и гипотеза, что средний американец в большей степени является заложником экзистенциальной фрустрации, чем прочие люди, и потому стремится к сексуальной сверхкомпенсации. С этой же точки зрения следует истолковывать и импровизированное статистическое исследование, проведенное среди моих студентов в Медицинской школе Венского университета: 40 % австрийцев, западных немцев и швейцарцев на личном опыте уже знакомы с экзистенциальным вакуумом. Однако среди американских студентов, присутствовавших на лекциях, которые я читал на английском, эта доля достигала уже 81 %.