Родители пытались перетянуть дедушку на свою сторону, но он упорно гнул свою линию: ребенок должен расти дома и в семье. Они так никогда и не нашли взаимопонимания.

Дядя Эдик

Так уютно и по-домашнему мы звали Эдуарда Успенского. А в хоре мы исполняли его песню про Чебурашку, и я даже солировала. Однажды дядя Эдик пришел на нашу репетицию с новым куплетом для этой песни, мы тут же его разучили и спели. Я много лет потом гордилась, что благодаря этому стала частью истории. Родную бабушку я не имела права называть просто бабушкой, только по имени-отчеству, а Успенского дядей Эдиком – пожалуйста. Он же был известным.

Успенский отправил в секту свою единственную дочь Таню, и она провела с нами три c половиной года. Таня старше меня на несколько лет. Я помню ее задорной, полной сил, румяной, крепкой и очень уверенной в себе девушкой.

Как-то, когда мы стояли палаточным лагерем в Подмосковье, Таня просто сбежала; ей тогда уже было четырнадцать лет. До самой смерти отца она так и не простила его за то, как он с ней поступил. Но Успенский из-за этого не переживал, а продолжал всячески, в том числе финансово, поддерживать коллектив, обслуживая таким образом свои интересы. Ему это нужно было, в том числе, и для того, чтобы отвлечь внимание прессы от своего стремительного и не очень честного обогащения. Такой вот перевод стрелок.

«Я и мой отец – это дикая история нелюбви, в которой я выросла, и я только сейчас начинаю понимать, насколько это ненормально. Мне больно, неприятно вспоминать о секте, но, Аня, – говорила потом мне эта маленькая худенькая женщина, – история со Столбуном – это цветочки и детский лепет по сравнению с моей жизнью и отношениями с отцом».

Я понимаю Таню. В том-то и дело, что вся история, описанная в моей книге, – не про Столбуна. Столбун – маленький больной очень несчастный человек, которого никто не любил; поэтому он и заставлял людей любить себя. Но кто его любил? Разве можно искренне любить того, от кого ты полностью зависишь, и выхода из этой зависимости нет?

Как теперь говорит мой муж: хочешь узнать, действительно ли тебя любит человек, помоги ему стать независимым от тебя. Возвысь его над собой. Если, обретя независимость, он останется с тобой, значит, это и есть любовь.

Только на пятом десятке я поняла эту простейшую истину. Не на словах, а на деле.

Так же и с Таней и ее отцом. О какой любви может идти речь, если отец никогда дочке ни в чем не помогал, а только гнобил или использовал в своих интересах? Если отец не помог своему ребенку обрести независимость, ребенок будет зависеть от него вечно.

Самое страшное во всей этой истории не Столбун, а то, что есть такие родители, которые спокойно отказываются от своих детей.

Когда мы, уже взрослыми, встретились с Таней, она пожаловалась, что папа до сих пор находится в тесном контакте с сектой, и ей никак не удается убедить его в том, что это неправильно. Она попросила меня сходить к нему вместе с ней, чтобы поговорить. Я согласилась.

Во-первых, меня потряс контраст между тем, как и в каких условиях жила Таня, одинокая женщина с двумя детьми, и тем, как жил ее отец со своей молодой женой. Такие контрасты уже о многом говорят.

Во-вторых, я увидела человека очень упрямого и энергичного. Я рассказала о зверствах в коллективе, о том, как в секте обошлись с моей бабушкой. Дядя Эдик внимательно меня выслушал, но рассказ не возымел на него никакого действия. Конечно, мало кому под старость лет хочется признавать свои ошибки. Уж точно не таким, как он. Он всего добился, и что же – теперь все это коту под хвост? Судьба дочери, судьба внуков – это для него мелочи, прыщик на теле его биографии. Другие люди для него – или мусор, или средство.

Мне тоже неприятно вспоминать и говорить о секте. Но я убеждена, что это важно и нужно. Иначе мы обречены вляпываться в то же самое опять и опять.

Для меня дядя Эдик – показательный пример того, как один и тот же человек может создавать прекрасные добрые сказки для детей всей страны, а то и мира, и одновременно быть тираном, нарциссом и приверженцем двойной морали. К таким опасно подпускать детей.

Главный учил, что никто не приносит столько вреда детям, сколько их собственные родители. Он учил вражде внутри семьи. Сознательно разрушал семьи. И дядя Эдик в это поверил. Наверное, верить в то, что избавляет тебя от ответственности за детей, внуков, семью, приятно и просто.

«Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно»

После многолетнего исполнения комсомольско-патриотических песен в хоре я знаю, какая пытка для человека страшнее и невыносимее всего. (Раньше я думала, что никогда не скажу об этом: зачем выдавать врагам свои слабости? А вдруг меня будут пытать, чтобы узнать тайны моей родины?!) Это не голод и не непосильная работа, это не разлука с близкими, это не жара и не холод. Ничто так не страшно, как лишение сна, когда сна требует организм!

Хор был именно такой пыткой. Страшно хотелось спать, но нельзя было даже виду показать, что ты засыпаешь или что тебе скучно.

Поэтому в хоре я больше всего любила песни, в которых была энергия, веселые и задорные. Я просыпалась от таких песен, как «Марш энтузиастов», «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!» или «Я люблю тебя, жизнь». Но как только мы затягивали «Стоит над горою Алеша…» или «Журавли», сон тоннами наваливался и на мой мозг, и на мои веки, и на мой язык… Хотелось только одного – умереть. Чего я только не изобретала, чтобы, заснув, не рухнуть прямо на сцене. Щипала себя, представляла картинки из песен, придумывала себе и Алешу, и журавлей, и умерших солдат! Господи, молила я, ну сколько можно петь об одном и том же, уже нет сил ни думать об этом, ни представлять…