Сан Саныч невозмутимо уселся на стоявший у стены стул и заявил, что всё в этой жизни когда-нибудь происходит впервые. Вот и сейчас – сам факт его визита, и рассмотрение вопроса, с которым он пришёл к её руководству как вполне официальное лицо, означает признание военными властями вполне определённого авторитета этого руководства. А вот отказ от беседы идёт вразрез с традициями кавказского гостеприимства и ни о чём другом, как об отсутствии внутренней культуры отказавшегося, не говорит.

Поджавшая губы грузинка вскинула голову и удалилась за обитую дерматином дверь. Через десять минут она вернулась, уселась на своё место и снова принялась гипнотизировать возмутившего её офицера немигающим неприязненным взглядом.

Мысленно послав так и не проронившую ни слова грузинку куда подальше, Сан Саныч щёлкнул замками дипломата и, достав из него самоучитель идиом немецкого языка, открыл на заложенной закладкой странице.

Он не привык терять время впустую.

В приёмной Сан Саныча продержали полтора часа.

Примерно через час ожидания грузинка поняла, что упрямый капитан не уйдёт, пока не добьётся своего. Она встала, опять испепелила его взглядом и шмыгнула за закрытую дверь.

В этот раз она пробыла там не более минуты. На лице вернувшейся секретарши сияла торжествующая улыбка.

– Вас примет ботоно Звиад, но придётся подождать – он сейчас занят! – заявила она.

– Очень вам признателен! – улыбнулся Сан Саныч грузинке, явно разочарованной его "неправильной" реакцией.

Через пару минут в приёмной появилась пара крепких молодых парней. Демонстративно не заметив Сан Саныча, они прошли в двери, за которыми обретался ботоно Звиад, и принялись выносить стулья. Когда парни составили из них в углу приёмной пирамиду и подпёрли её еле пролезшим в дверь массивным кожаным креслом, грузинка встала и объявила углубившемуся в немецкие идиомы майору, что теперь он может зайти к её "боссу".

Сан Саныч открыл дверь и вошёл. Сесть, как того и следовало ожидать, оказалось некуда – на единственном оставшемся в помещении стуле за массивным девственно чистым столом сидел хозяин кабинета – Звиад Гамсахурдиа.

Сан Саныч вежливо поздоровался и представился. Так и не дождавшись ответа, приступил к изложению обстоятельств своего дела. Закончив со словесной преамбулой, передал хозяину кабинета украшенный угловым штампом и гербовой печатью официальный запрос Узла связи Штаба округа.

"Ботоно Звиад" читать бумагу не стал. Брезгливо оттолкнув её от себя, он некоторое время сверлил стоявшего перед ним капитана тяжёлым немигающим взглядом, но, так и не выбрав линию поведения, сбился на привычный демагогический тон:

– Не стыдно, капитан? Ты сейчас стоишь передо мной, и просишь меня дать справку об убежавшем от вас, оккупантов, солдате. О моём соотечественнике! О грузине! Ты – оккупант! Ты ходишь своими коваными сапогами по белоснежной груди моей матери-Грузии! – после этого пассажа капитан посмотрел себе под ноги: штабной офицер, он был обут в щегольские, шитые сапожником-армянином "под военный образец" туфли. —Мне противно разговаривать с тобой! Ты, конечно, здесь ни при чём, но я должен ненавидеть тебя! И я тебя ненавижу!!! – экспрессивно закончил Гамсахурдиа.

– Уважаемый Звиад Константинович! – пожал плечами капитан. – Мне с Вами тоже детей не крестить, однако столь пылких чувств Вы у меня не вызываете. И мне не может быть противно с Вами разговаривать хотя бы потому, что я Вас не знаю и вижу в первый раз! И, скорее всего, в последний! Вы тоже меня не знаете и тоже видите в первый раз. Тогда почему Вам противна наша беседа?

– Потому, что я вынужден говорить на русском языке, а это язык оккупантов, – сбавил тон хозяин кабинета.

– Dann können wir deutsch sprechen! (Тогда мы можем говорить на немецком языке! – нем.)– ответил ему майор. – Wenn Ihnen unangenehm, auf der Dostoevsky und Tolstojs in der Sprache zu sprechen, dann können wir auf der Sprache Goethe und Shiller unterhalten! (Если Вам противно говорить на языке Достоевского и Толстого, может тогда поговорим на языке Гёте и Шиллера? – нем.)– предложил Сан Саныч, – Shade, аber ich habe in der Duschanbemittelschule und in die Militärbildungseinrichtung die Rustaveli Sprache nicht ausgebildet kann! (Жаль, но меня в душанбинской школе и в военном училище языку Руставели не обучали! – нем.)– и, улыбнувшись, добавил. – Soweit ich mich erinneren kann, ist es den Deutsche nicht einmal gelunhgen Georgien zu erobern! (Насколько я помню, немцам ни разу не удалось оккупировать Грузию? – нем.)

– Вы хорошо говорите по-немецки… – отметил ботоно Звиад и, скривившись, признался, – но, раз Вы не знаете грузинского, я бы предпочёл вести беседу на русском языке… – и, улыбнувшись уголками губ, добавил: – Не ожидал встретить в Вас культурного человека… Присаживайтесь! Вы немец?

– Nein, ich bin keine deutsche, aber in einem deutschen Haus groß gewachsen! (Нет, не немец, но я вырос в немецком доме! – нем.)– улыбнулся капитан ответно и, перейдя на русский язык, добавил: – Только присесть здесь, к сожалению, некуда…

– О! Это мы сейчас исправим! – оживился его собеседник и, не вставая из-за стола, громко позвал: – Этери! Этери!!!

Моментально возникшая в двери секретарша, выслушав сделанные на грузинском языке распоряжения, попыталась было спорить, но повысивший голос ботоно Звиад решительно пресёк её возражения. Сан Саныч в произошедшей на его глазах словесной перепалке ничего не понял, однако по дважды повторенным хозяином кабинета словам "кофе" и "коньяк" предположил, что его вопрос будет разрешён положительно. Последовавшие за этим события всё равно оказались для него неожиданными. Сначала те же крепкие парни внесли в кабинет кресло. Затем, минут пять спустя, в двери появилась всё ещё возмущённая секретарша с подносом, заставленным вазочками с фруктами и сладостями, бутылкой коньяка и нарезанным на блюдечке лимоном. Завершали натюрморт две хрустальных рюмочки и пара фарфоровых чашечек, исходящих умопомрачительным ароматом свежезаваренного кофе.

– Вас не смутит, если справка будет на грузинском языке? – спросил ботоно Звиад Сан Саныча, откупоривая коньяк[2].