– Печеночки хотите? – весело спросил он. – Тут козла забили.

– Какого еще козла, чего болтаешь? – нахмурился Шевченко, косясь на окровавленные волосатые руки Козлова.

– Приблудный козлик! Подбегает: не могу, говорит, больше, никакого житья от душманов, лучше убейте меня.

– Ладно, старые байки травить… – проворчал ротный.

– Берите, свеженькая! Я пробовал: сладенькая, на зубах повизгивает.

– Вытрись!

Козлов послушно обтер рукавом лицо, со скрипом провел пальцами по щетине.

– А это точно от козла? – подозрительно спросил Шевченко.

– Ну вы и шутите, товарищ капитан! А от кого еще?.. – и Козлов стал весело трепаться о том, как подстрелили его «тезку», а раненый, но еще живой Шарипов освежевал его, правда, мясо воняло и его мало кто ел. А Ркацители сказал, что Шарипов – круглый дурак, потому что у козла надо было сначала яйца отрезать, тогда б не воняло. Есть такая народная мудрость.

– Раненым дали?

– Дали…

Шевченко с брезгливостью взял печень, осторожно откусил сочную плоть, пленка мягко лопнула, рот наполнился солоноватой и одновременно сладкой массой. Он пытался сглотнуть, но сухое горло вызвало спазм. «Видела бы меня Ольга, – вспыхнула и исчезла пустяшная мысль. – И где ж тут достать слюнявчики и колготки?»

Моджахеды умолкли. Никто не подгонял их в атаку, и они, как тающий снег, незаметно стекли с гор.

Небо заволокло тучами, вокруг все благостно померкло, за фиолетовой завесой едва проглядывала лазурь, уже не раскаленная, а посвежевшая, притихшая.

Пошел дождь. Первые капли – ненастоящие, призрачно-обманчивые, падали на горячие камни и с шипением исчезали. Капли были теплыми, человеческой теплоты, потому почти не осязаемые. Потом дождь стал ливнем. За стеной падающей воды послышались приглушенные голоса:

– Каски подставляй, каски быстрей!

Люди ложились на спины, ловили ртами воду, размазывали ее по лицам. Вдруг вспыхнула молния, и за ней прокатился широкий, раскатистый удар грома. Ухо, привыкшее к грохоту артиллерии и иным разрывающим звукам войны, тотчас радостно и благоговейно восприняло этот феномен природы. «Совсем российский гром», – подумал Шевченко. Он тоже снял каску, дождь вымочил его до нитки, голова стала прилизанной и блестящей. Он посмотрел на отражение в маленькой лужице, скопившейся в камне. На него глянуло лицо командира разведчиков: безумные расширенные глаза, черная щетина, впалые скулы над усами. «Как мы похожи, капитан афганской войны…»

– Козлов! – позвал Шевченко. Голос утонул в густом шуме дождя. – Козлов!

Сержант вырос из дождевой стены внезапно, застыл по-обезьяньи, низко опустив руки.

– Обойди всех! Доложишь мне, какие потери. Вперед!

Козлов с готовностью исчез. Через некоторое время он вернулся. Мокрая куртка рельефно облепила его крепкий торс, чуб свис до самой переносицы. Бархатным голосом он доложил:

– Еще пять убитых, – он перечислил фамилии, – и девять раненых.

– Раненых закрыли от дождя?

– Ага…

Он фыркнул – дождевая вода попала в рот. А Шевченко поднялся, аккуратно прислонил автомат к камню.

– Козлов, знаешь, что такое благородство? – Ротный повернулся к сержанту.

– Какое может быть благородство, – Козлов хмыкнул, – здесь, в Афгане?

– Я не удивлюсь, если у тебя вырастут клыки. Ты уже не человек, – спокойно и тихо сказал Шевченко.

– Ну, да, конечно…

– Ты кровавый щенок, Козлов… На войне тоже надо быть человеком…

Шевченко ухватил сержанта за рукав повыше локтя, он бросал слова, тяжелые, будто ошметки лавы, лицо его кривилось, Козлов оторопело внимал ему. Худая мыслишка пришла и тут же ушла: «Нехорошо стоит ротный, перехватить его руку – бросок через бедро…»

– Разве здесь жизнь чего-то стоит? – Козлов пристально посмотрел на ротного. С носа у сержанта капала вода. – Ваша? Или прапорщика, в которого вы стреляли?

– Ты видел? – безразлично спросил Шевченко.

– Я стрелял вторым…

– Скажи, Козлов, только честно… Почему разбился Трушин? Теперь я уверен, что было все не так.

Козлов наклонился, поднял каску, отпил из нее собравшиеся дождевые капли.

– Мы пошли в пещеру, – глухим голосом заговорил Козлов. – И по пути сцепились. Трушин сказал, что я – ваш холуй. Мы сцепились и стали бороться. А рядом, совсем вот-вот – обрыв. И я понял: или он, или я.

– А потом сбросил вниз его автомат?

– Да…

– Он упал слишком далеко от тела.

– Я не хотел, чтобы его ударило автоматом. Я не хотел его убивать, хотя страшно ненавидел за Татарникова.

– Прокуроры сюда не ходят. А Господь Бог, может, и простит…

Сверху зашуршал щебень, хромая, спустился Шарипов.

– Товарищ капитан, а правда, что вы от нас уходите?

Шевченко провел рукой по мокрому лицу, вытер капли с усов.

– Ты скажи, Шарипов, почему вы вовремя не развернулись?

Шарипов переменился в лице, пожал плечами. Потом сосредоточенно стал рыться в карманах, достал пачку, завернутую в целлофан, вытащил полувыпотрошенную сигарету, целлофан спрятал, а пачку выбросил.

– Последняя? – спросил Шевченко.

– Последняя… Спичка нет у вас?

Шевченко щелкнул зажигалкой. Солдат затянулся, пряча сигарету от дождя в кулаке.

– Он не любил, когда ему советоваль, – сказал Шарипов. – Всегда: «я приказываю», «я знаю»…

– И вы решили отомстить! – Шевченко от бессилия заскрежетал зубами.

– Нет. Никто ничего не мог делать. Он нас не слушаль. А солдат тоже человек, – продолжал медленно и печально Шарипов. – Его тоже уважать надо…

– Я что ли вас не уважаю, говори прямо! – перебил Шевченко.

– Разве так сказаль, товарищ капитан? Нет. Я скажу, чтоб вы знали. Как Эрешев и Атаев погибли. То не мина была. Они сами гранату взорвали.

– Ты что говоришь такое? – рассерженно отреагировал Шевченко.

– Эрешев говориль, в нашем народе мужчина не может быть трус. Мне теперь нельзя жить. Так сказаль. Я говорю ему: «Кокун дурак, что из-за него хочешь делать?» Он рукой махнул и ушел. Я думал, ничего, просто он очень сейчас злей. А тут взрыв.

Он замолчал, спохватился, глянул на окурок и виновато протянул Шевченко. Ротный молча взял, затянулся, обжигая пальцы, но не чувствуя боли. «Они пришли ко мне, а я погубил их». И Шевченко обнаженно осознал истину: солдат лишен всего. Это состояние отверженности в Афганистане доведено до абсолюта. Дом далеко, имущество – казенное, да и самим собой не распоряжаешься. Единственное, что остается, что возвышается и приобретает единую и главную ценность, – это честь. Больше солдату ничего не оставили.