– А-а…

Я хочу заметить, что в американской армии эта проблема решается рациональней, но передумываю. Эту тему мы обсуждали. В наших приватных беседах мы давно все на свете пережевали. У Горелого безразличный тон, а свое личное мнение он высказывает так, будто припечатывает: все ему ясно. И почему-то получается, что я всегда несу абсолютную чепуху, как юный отличник, которому разрешили высказаться. Меня бесит, что ему все и всегда ясно.

Горелый любит откалывать всякие шуточки. Однажды он ухитрился незаметно записать на магнитофон выступление замполита батальона. Месяц назад тот посетил наше комсомольское собрание и разразился речью. А на днях Горелый выходит из комнаты с чугунным выражением лица и сообщает: «Ты пока не входи. Там замполит и начальник инженерной службы. Меня вот попросили выйти». – «А чего им у нас надо?» – спрашиваю. «Замполит на нас капает… Ты постой пока здесь, а я сейчас приду». Слушаю, как за дверью замполит меня по косточкам разбирает, вспоминает всякую ерунду месячной давности. Жду, когда вызовет. Надоело… И вдруг вижу: идет прямо по коридору, навстречу мне, кто бы вы думали, именно так – замполит батальона.

Вот так Горелый развлекается с подчиненными.

В свободное время он сидит на койке и спичкой вычищает грязь из-под ногтей. Он боится афганских глистов. Горелый уверяет, что на такой иссушающей жаре они становятся чрезвычайно агрессивными и, как только попадают в кишечник, сжирают человека вместе с костями.

С Егором мы уже полтора года «пашем» афганскую землю. И все то время мужественно боремся с пылью, хотя она вездесуща и неистребима.

Впрочем, надо представиться: я – Лысов. Это не кличка и не прозвище, а настоящая моя фамилия. И с шевелюрой у меня все в порядке. Правда, говорят, что на жаре волосы быстрей вылазят, вроде как выталкиваются вместе с потом. Но это все вранье. Если не подхватишь стригущий лишай, прическа не пострадает. Вообще говоря, болезни здесь кишат прямо в воздухе: сделаешь вдох – и тут же проносит. Тиф, паратиф, дизентерия, а также болезнь Боткина. А стригущий лишай, к слову, не встречался. Чего не было, того не было. По званию я – старший лейтенант, а по должности – командир взвода разминирования; кроме того, еще секретарь парторганизации роты. Нас называют «кротами». А я, значит, «крот с партийным уклоном». Капитан Горелый – мой начальник. Это тоже не кличка. Нигде, слава Аллаху, он не горел, а подрываться – это было: три раза на бэтээре. Для сапера это непростительно. Ну а если подорвешься лично, не на машине, то ругать тебя никто не будет. Даже если жив останешься. Такая жизнь. А в остальном у нас все нормально. Коллектив в батальоне дружный. Так я пишу в письмах домой – маме и папе. И чем больше я вру им, тем больше они волнуются. Целых полгода их обманывал: писал, что служу в Монголии. А потом увидели мой портрет в «Красной звезде», там все подробненько про меня расписано: кто я и где проживаю. Соседи им газету принесли, показали…

Мы сидим с Горелым и ждем, когда вскипит чайник. Нагревается чайник медленно. Сначала внутри его начинает что-то стучать, затем тихо, как исподтишка, посвистывает, гудит и уже потом злобно клокочет паром. Чайник душманский. Духи его заминировали, пришпилили к ручке проводок: схватишь сгоряча и взлетишь на воздух. Но Горелого на такие детские штучки не купишь. «Это для "Мурзилки"!» Однажды чайник забыли на плитке. Вода выкипела, он посинел и открыл настоящую пальбу: со страшным треском отваливалась накипь. Соседи-пехотинцы переполошились, чуть тревогу не сыграли.

Мы дуреем от жары. Разговаривать не хочется. Горелый насвистывает какую-то мелодию, щупает отросшую щетину. Я все собираюсь сесть за письмо – отправить домой очередную фантазию о прелестях своей жизни. Мне это дается с трудом.

Скрипит дверь. Из-за нее выглядывает кудрявая Танюшина головка. Танюша без памяти влюблена в Горелого. Чувство ее небезосновательно: Горелый – товарищ разведенный. Общество Татьяны он переносит с пониманием и терпением.

Я радостно вскрикиваю и бросаюсь к ней навстречу.

– Тише! – Она морщится и подносит пальчик к губам. – Замначпо тут бродит.

Она пристально смотрит на Горелого.

– У Вики сегодня день рождения. А тут солдата дурацкого у входа поставили…

– Солдат не дурацкий. Он выполняет приказ, – поучительно замечает Горелый. Он всегда ласково поучает Татьяну.

– Ну, ладно, не дурацкий, – соглашается она. – Но ведь надо что-то делать. Мы же договорились! День рождения…. Девчонку отвлечь… А то она, бедняга, совсем уже. Вам нельзя не прийти.

– Нельзя, – подтверждает Горелый.

– А что будем делать? К нам тоже нельзя – замполит по модулям ходит. В окно? – замечаю я.

– В окна гвардейцы не лазят, – веско произносит Горелый.

Молчим. Егор усмехается, оценивает Татьяну взглядом: с головы до ног. И причмокивает. Таньке такой взгляд нравится, она откидывает голову и кокетливо изгибает бедро.

– Ты чего джинсы напялила? – грубовато спрашивает он.

Ему можно. Ему все можно. Танька все, что хочешь, ему простит.

– А чего – снять? Запросто!

– Сними, – разрешает Горелый. – Только не здесь и не джинсы… А напяль-ка ты мини-юбку… И футболочку потоньше, чтоб у тебя все там выпирало. Секешь?

– Не-а.

– Ладно. Слушайте все сюда. План такой. Вику поздравим по всей форме. Ты, Татьяна, снимаешь часового. Подходишь, облаченная в то, что я сказал, заговариваешь, строишь глазки. Если он молчит и не реагирует, поправляешь чулок или что там еще, сама знаешь. Отвлекаешь, значит. Мы в это время стремительно проникаем в женский модуль. Ясно?

– А если он того, опять не реагирует?

– Танюша! – радостно вскипаю я. – Да чтоб на твои прелести…

– Спокойно, Олежек! – строго обрывает она и смотрит подозрительно на мою шевелюру.

– Ты что, покрасился?

– Нет, с чего ты взяла?

– Показалось…

Она уходит, и через минуту мы устраиваемся у двери. Ждем. Наконец Танюша появляется. Она держит в руках большой кулек. Юбчонка на ней узенькая, как подворотничок, футболка вот-вот треснет. Я застываю.

– Молодец, девочка, – бормочет Горелый. – Теперь вперед!

Она будто слышит его, неторопливо осматривается и напрямик идет к часовому. Мы тоже выходим и осторожно перемещаемся к своей цели. Танюша вдруг делает неуловимое движение, и из кулька что-то сыплется. Это грецкие орехи. Она громко охает, поворачивается к часовому спиной и начинает собирать орехи. Солдат недоверчиво косится на свалившееся с неба зрелище.

– Ну, чего стоишь? Взял бы да помог! – бросает из-за спины Танюша.

Часовой машинально дергается, но чувство долга пересиливает:

– Мне не положено…

– Тоже мне вояка, стоишь тут как пень. Никакого проку.

Мы с напряженными лицами семеним к модулю. Татьяна продолжает нагибаться, я выворачиваю голову, замедляю шаг. Горелый подталкивает меня в бок. И мы тихо исчезаем в дверях.