* * *

За столом воцарилось молчание. Ученый подтвердил правоту священника. Атеист доказал справедливость христианской веры. Кто же из них был победителем?

Наконец Беззуб повернулся к Горшкову:

– Это твой друг, верно?

Горшков вздохнул всей грудью.

– Ага, – выдохнул он. Он понимал свою ответственность за происшедшее. – Пойду звонить.

Он поднялся и, переваливаясь, потащился к висящему на стене телефонному аппарату. Горшков принадлежал к тем редким людям, кому дозволялось напрямую звонить Ильичу, что было предметом его немалой гордости. Правда, теперь он с радостью отказался бы от этой привилегии. Ему было мерзко доносить на своего старого учителя, которого он только-только так полюбил, обогрев, накормив и напоив его. Но математически доказать существование Бога – это было даже не великой изменой, а изменой абсолютной. И узнать об этом Ильич должен был как можно скорее. Если бы не Беззуб, Горшков, может быть, и рискнул бы отвести Петра Петровича домой в надежде на то, что остальные, проспавшись, позабыли бы то немногое, что они поняли из его разглагольствований. Но Беззуб не был пьян, Беззуб понял, и Беззуб никогда ничего не забывал. Чего же вы хотите, не зря старая русская пословица гласит: своя рубаха ближе к телу.

Он набрал номер.

На другом конце провода, в маленьком кабинете отчаянно замигала лампочка, заменявшая звонок, чтобы тот не раздражал слух великого вождя.

* * *

~ А вот этого не надо, не надо.

Ильич с отвращением указал на наручники, которые латыш-охранник из лучших побуждений надел на человека, доказавшего существование Бога. Горшков с облегчением ловко снял наручники и, услышав: «Оставьте нас, мой мальчик», с еще более явным облегчением вышел из комнаты.

Опьянение Петра Петровича давно прошло. Подскакивавший на сугробах ледяной автомобиль вернул ему ясность ума. Руководствуясь всю свою жизнь соображениями разума, он и теперь сохранил способность насладиться пирамидой из парадоксов, на вершине которой он сейчас примостился. Он, атеист, доказал существование Бога, и теперь его, революционера, везут к вождю революционеров-богоборцев. Все это было до того абсурдно, что, когда его вводили в святая святых безбожников, он даже позабыл испугаться. И это понятно. Комиссар-чекист пытал бы его или всадил бы ему пулю в затылок, но Владимир Ильич, человек образованный, правовед и даже немножко дворянин, поймет, что речь идет, в конечном счете, всего лишь о логическом, умозрительном построении, о котором следует просто молчать, и оно станет совсем безобидным. Присутствие, вид, сама личность Владимира Ильича вызвали в нем приступ такого унизительного физического ужаса, что он чуть не попросил разрешения на минутку выйти. Физического или метафизического?

Однако в маленьком человечке, устроившемся за небольшим столом с тремя телефонами – видно было, что носки его ботинок едва касаются расстеленной перед ним на полу овечьей шкуры, – не было ничего внушительного. Лысый череп, рыжеватая, загибающаяся кверху бородка делали его похожим на деревенского учителя. Увидев Петра Петровича, он учтиво вскочил на свои маленькие ножки и улыбнулся, как бы извиняясь за причиненное неудобство. Трудно было представить себе, что этот маленький господин был более могуществен, чем все попранные государи вместе взятые, но в животе у вас образовывалась пустота вовсе не от сознания этого могущества.

Так отчего же?

Что было известно о нем? Что с его благословения на больничной койке были убиты Кокошкин и Шингарев? Что рассказы о расправах над реакционерами и либералами вызывали у него приступы веселья? Что он с упоением дилетанта употреблял выражения, которых профессионалы обычно избегают: «расстрел на месте», «беспощадный террор», «массовый террор», зная, что они будут немедленно приведены в исполнение? Что по его тайному приказу в подвале были зверски убиты царь, царица, больной царевич, четыре юные царевны и их слуги? Нет, Петр Петрович всегда знал, что мозг Ильича одновременно мог сосредоточиться лишь на одном предмете, словно заключая его в свою оболочку и не выпуская, пока не разделается с ним, и он видел в этом благо для Революции, ради которой этот революционер мог в любую минуту пожертвовать всем. Что-то другое леденило его кровь, и это был даже не тот, вполне оправданный страх за свою собственную жизнь, который он сейчас испытывал. Даже если бы ему нечего было опасаться этого человека, он бы все равно боялся его.

Прищурив левый глаз и выгнув дугой правую бровь, Ильич несколько мгновений разглядывал своего гостя. Затем он любезно указал ему на плетеный стул с прямой спинкой.

– Садитесь, Петр Петрович. Ведь ваше отчество Петрович, не так ли? Чебруков, да? Профессор? «Это хорошо. Метафизическая физика, да-да. Присаживайтесь.

Как только Петр Петрович уселся, Ильич взял другой стул, поднял его одной рукой за спинку, демонстрируя силу, которую трудно было предположить в таком маленьком человеке, поставил его напротив первого и устроился на нем, дружески касаясь своими коленями колен собеседника.

– Ну, скажите-ка мне, – начал он дружелюбно, и его лысина заблестела, как нимб, под зеленым стеклянным абажуром, – вы действительно считаете, что доказали Его существование?

Петру Петровичу жизнь была дорога, и он поспешно, слишком поспешно ответил:

– Нет-нет, глубокоуважаемый Владимир Ильич, нельзя говорить, что я доказал что-то подобное. То есть ничего подобного.

Ильич откинулся назад.

– А жаль, – сухо сказал он. – Если так, то я напрасно заставил вас потратить время и прошу меня извинить. Вы знаете, в наше время опасно шутить такими вещами, да еще прилюдно, и теперь дело Чрезвычайной Комиссии провести расследование. Короче, сейчас вы вернетесь «в места не столь отдаленные», откуда вы ко мне приехали (этот эвфемизм, использовавшийся при старом режиме для обозначения Сибири, вызвал у него невеселый смешок), и вполне возможно, что там вам будет не так удобно. (Он говорил складно, как книга, написанная человеком из хорошего общества.) Тем не менее, я надеюсь, дорогой Петр Петрович, что вы просто страдаете излишней скромностью или не вполне уместной робостью, и что, с Божьей помощью, нам удастся помочь вашему мозгу разродиться в этом относительно культурном месте.

Петр Петрович обвел взглядом увешанные картами стены, окна без занавесей, этажерки, уставленные словарями и атласами, портрет Маркса, надпись «Не курить», гудящую от жара голландскую печь и внутренне согласился, что в этом спартанском кабинете, и правда, было гораздо уютнее, чем в бетонном подвале Всероссийского страхового общества. Давно подсчитано, что в центре циклона и в бомбовой воронке человек подвергается наименьшей опасности.

Ильич встал со своего стула и расшагивал теперь по комнате, скрестив руки на груди, что придавало ему вид шагающего бочонка, вроде тех, в которых в провинции возят воду.

– Петр Петрович, – сказал он, – Я наслышан о вас. Вы – ученый милостью Божьей, а не какой-то там фигляр, вы перестали верить в шестнадцать лет, вы блистали в Феврале, по глупости мы отстранили вас от ваших занятий, но вы не очень досадовали на нас за это, короче говоря, я доверяю вам и, если вы скажете, что доказали существование Бога, я поверю вам без разговоров. Но прежде скажите, это открытие изменило каким-либо образом вашу жизнь?