Александре Владимировне мы, конечно, не сказали, что от родных уходим тайком: боялись, что не возьмет.

На другой день в зимнем зале «Аркадии» происходила моя первая репетиция, за пианино сидел Лев Борисович Липкин, а вокруг него стоял хор. Помнится, разучивали «Марш-пророк»[18].

Когда мы вошли, Лев Борисович сказал:

– А ну, две Надежды, покажите, какие у вас голоса.

Мне было стыдно: все разглядывали нас. Липкин дал аккорд, я взяла дрожащим голосом ноту.

– Смелей, смелей!

Я взяла смело.

– Ого, хорошо.

В уголке сидела дама в черном платье. Липкин позвал ее:

– А ну, Люба, спой свое соло, пусть Надя послушает, она может петь с тобой контральтовую партию в «Пророке».

Люба откашлялась.

– Ангел Хранитель, укажи мне спасение, – вдруг рванула она. – Мой покровитель, дай утешение. Сердце уныло в горьком томлении, кровь вся застыла от упоения…

Она фальшивила, но у нее был не голос, а голосище, я даже оторопела. А Липкин рассердился:

– Фальшь, фальшь. Ну, дуб ты этакий, повтори еще, а ты, Надежда, слушай, запоминай.

Люба пропела снова. Мне дали написанные слова, а мотив я легко запомнила и, к большому удовольствию Льва Борисовича, пропела соло без ошибки.

– Вот и прекрасно, – радовался он, – теперь Люба не собьется.

А у Нади с глазами японки голоса не оказалось. На сцене репетировали какие-то танцы, и нас послали туда, к руководительнице. Ее также звали Надежда, по фамилии Астродамцева. Скромно одетая, бледная женщина встретила нас словами:

– Ну, тезки, покажите ваши таланты. Вот – ты, станцуй гопака, – обратилась она к Наде.

Та протанцевала, ее одобрили. Настала моя очередь.

– Сделай так, – сказала Астродамцева и показала мне «па».

Я пробовала, но вышло что-то плохо: смутил меня «гопак». У нас в деревне эта фигура называется «через ножку», и девушки у нас никогда так не прыгают, они танцуют плавно, а прыгают через ножку только парни. Но меня заставляли пробовать именно «через ножку», которая тут называлась «па-де-бас».

Астродамцева покрикивала, чтобы я не держала рук перед носом, а отбрасывала их широко по сторонам. «Ну хорошо, – подумала я, – отбрасывать так отбрасывать» – и так размахнулась вправо, влево, что кругом засмеялись, а Астродамцева отскочила:

– Ну, ты, деревня, чуть мне зубы не вышибла… Но толк из тебя, вижу, выйдет.

В хор я была принята. Нам положили восемнадцать рублей жалованья в месяц на всем готовом.

А что делалось после нашего бегства дома, мы не знали, да и не думали: нас захватила новизна.

В хоре все певцы были женатыми, и делился хор на семейных, на учениц и хористок и на дам, располагавших собой, как им заблагорассудится. Семейные выносили всю тяжесть программы. Это были потомственные и почетные труженики эстрады, они выступали по несколько раз в вечер, так как наш директор Липкин должен был давать в «Аркадии» программу в 12–15 номеров. Учениц в хоре было шесть, все подростки, в их числе и я. Нас обучали для капеллы и держали в ежовых рукавицах: девчонок никуда не пускали самостоятельно по городу. После программы кормили нас ужином и гнали спать, хотя, правда, программа кончалась в два часа ночи, но по-ресторанному это рано.

В первый раз надела я черное платье и в модной прическе вышла с хором на сцену, когда пела с Любой «соло-пророк». Волнение мое было велико. Я стояла справа, первой, и боялась, как бы мне от волнения не свалиться в оркестр. В голове шум, звон – уж какое тут соло, даже не помню, когда мне вступать: вся надежда на Любу. Тут меня ободрил выразительный взгляд Льва Борисовича, я поняла, что вступать скоро. Тут же случилось чудо: Люба вступила вовремя, я за ней. Лев Борисович улыбался из-за пианино; ну, значит, ничего. Действительно, мой дебют сошел, слава богу, хорошо…

* * *

Вскоре после дебюта я узнала от Александры Владимировны неприятную новость: труппа едет на две недели в Курск, а оттуда в Царицын на Волгу.

Ошеломленная известием, я призналась Липкиной, что из дому удрала и что в Курск ехать боюсь, а расстаться с труппой, к которой уже попривыкла, мне жаль. Что тут делать? С милой подругой Надей у нас был совет, на котором мы порешили, что мне в Курск ехать, но на улице не показываться до самого отьезда в Царицын.

Знаю, я поступила с родными жестоко, не написала им о себе. Сама в душе я страдала, но боялась написать, чтобы меня не искали. С какой тревогой я садилась в поезд, который увозил наш хор в Курск! Помню, среди ночи, в вагоне, я проснулась. Поезд стоял. Издали наплывал бархатный звон, и я сразу узнала родные колокола: мы приехали в Курск в три часа, на рассвете, когда там к ранней [службе] гудят колокола. Побежать бы по полям, через лесок, мимо деревенского храма, прямо в нашу избу, где еще отдыхает от трудов своих мать, обнять бы родную, шепнуть: «Мама, я здесь», заглянуть в знакомые уголки и помолиться у креста, на отцовой могиле…

Рано утром мы проезжали через город в «Европейскую» гостиницу, и по дороге я вспомнила, что моя сестра Дуня обзывала эту гостиницу «непристойным местом». Как-то раз, когда я была еще в монастыре, шли мы с Дуней по главной улице и встретили двух дам, очень ярко и нарядно одетых. На мой вопрос, кто они, сестра с презрением ответила, что это арфянки из «Европейской» гостиницы, и даже плюнула.

Понятно, как велико было мое опасение, чтобы кто не увидел, как я буду входить в «непристойное место». Но переезд прошел благополучно. Разместили нас, учениц, в большой комнате, а рядом устроились семейства артистов и сами хозяева хора. Более шумный народ поселился от нас далеко, в другом конце коридора.

Я кроме репетиций – никуда, а над голосом работала усердно. Уже мне пророчили, что из меня выйдет хорошая капеллистка. Но ненадолго хватило терпения отбывать добровольный арест и сидеть безвыходно дома. Как преступника тянет к месту преступления, так и меня тянуло погулять по Московской улице да заглянуть в монастырский двор, откуда когда-то удрал Паучок.

По мудрым советам подружки Нади я надела для этой прогулки шляпку с большими полями и густую вуаль, одолжив и то и другое у наших певиц. Когда я так нарядилась и посмотрела в зеркало, то собой осталась довольна: узнать меня трудно, я сама не узнала в зеркале Дёжку. Шляпу я надела впервые, и она особенно меняла мое лицо.

Так мы вышли