ухаживала за мною. Вечером все наши уходили, но Александра Владимировна не раз прибегала посмотреть на меня, а если была занята, кого-нибудь присылала. Тогда чаще всего приходила одна хористка, Шура Крошка. Эта крошка была огромного роста и пудов восьми весу, но на могучих плечах красовалась на редкость прелестная, веселая головка. Она была доброты необычайной: для всех сестра милосердная. Если надо повернуть больного, Крошка как ребенка брала его на свои могучие руки. Если у кого горе, к кому пойти? К Крошке. Кто слезы осушит? Крошка. У больных по ночам кто подежурит? Крошка. Откуда она взялась в кабаке, бог ее знает. Обыкновенно принято думать, что в кафешантане много темной мерзости, а добра и света ни капли нет.

Я не могу защищать увеселительных мест, там много зла. Но должна сказать, что встречала и там совершенно чистых, хороших людей, и никакая грязь их не касалась.

Бывали у нас в хоре молодые девушки, кончавшие институты. Одна такая девушка, бледная красавица, когда приходила к ней мать, благообразная и почтенная с виду дама, просила, рыдая, матери к ней не пускать. Казалось нам странной ее рыдающая ненависть. Потом мы узнали, что эта благообразная родительница продала ее девичью чистоту какому-то старику.

А солистка нашего кафешантанного хора была вдова с двумя детьми. Она блестяще окончила Петербургскую консерваторию, а служила в кабаке потому, что боялась большой сцены и не решалась петь в опере. А детей кормить надо. Вот и носила всюду за собой эта чудная мать презрительную кличку «кафешантанная певичка».

Сорок человек было нас, и я не ошибусь, если скажу, что больше половины хора были честные труженики и скромные люди, а остальным, правда, все было трын-трава. Но нас, кафешантанных, конечно, валили в одну кучу.

В тяжелые времена нашего изгнания рестораны и кафешантаны битком набиты дамами лучшего общества, и теперь они сами знают, что все зависит от себя: быть дурной или остаться хорошей. Кабак – что и говорить – скользкий путь, круты повороты, крепко держись, а не то, смотри, упадешь.

* * *

Я теперь вижу, что лукавая жизнь угораздила меня прыгать необычайно: из деревни в монастырь, из монастыря в кафешантан. Но разве меня тянуло туда чувство дурное? Когда шла в монастырь, желала правды чистой, но почуяла там, что совершенной чистоты-правды нет. Душа взбунтовалась и кинулась прочь.

Балаган сверкнул внезапным блеском, и почуяла душа правду иную, высшую правду – красоту, пусть маленькую, неказистую, убогую, но для меня новую и невиданную.

Вот и шантан. Видела я там хорошее и дурное, бывало мутно и тяжко душе – ох, как, – но «прыгать-то» было некуда. Дёжка ведь еле умела читать и писать, учиться не на что. А тут петь учили. И скажу еще, что простое наставление матери стало мне посохом, на который крепко я опиралась: «голосок» мне был нужен, да и «глазки» хотелось, чтобы тоже блестели…

Вспоминаю, как приехал в Царицын хор Славянского. Я тогда ходила как потерянная, завороженная, и, слушая его, стала гордиться, что и я русская. А сам Славянский казался мне славным богатырем из древних бывальщин, какие мне сказывали в детстве. Русская песня – простор русских небес, тоска степей, удаль ветра. Русская песня не знает рабства. Заставьте русскую душу излагать свои чувства по четвертям, тогда ей удержу нет. И нет такого музыканта, который мог бы записать музыку русской души; нотной бумаги, нотных знаков не хватит. Несметные сокровища там таятся – только ключ знать, чтобы отворить сокровищницу.

«Ключ от песни недалешенько зарыт, в сердце русское пусть каждый постучит…»

Славянский уехал, а наш хор пробыл в Царицыне еще год. Из Царицына мы потянулись в Астрахань.

В самом конце сезона, когда мы собирались уже на зиму в Киев, в «Аркадию», у нас случилось несчастье: милую Александру Владимировну… украли, ну да, просто украли. Только много позже выяснилось, что ее украл богач перс и увез на своей яхте в Баку. Лев Борисович Липкин, горячо любивший жену, едва не кончил самоубийством, да мы вовремя досмотрели. Об Александре Владимировне не было ни слуху ни духу, и без нее мы перебрались в Киев.

Новая дирекция сада «Аркадия», «не останавливаясь ни перед какими затратами», решила устроить открытие на широкую ногу и, что называется, с помпой. После молебна, в заново отремонтированном двухсветном зале состоялся парадный обед для артистов и служащих. Господин директор «Аркадии», Васька Шкорупелов, бывший официант, обратился к лакеям с такой блестящей речью:

– Смотрить мини, охвицианты, шоб мини було усе у порядке, шоб с господами почище, с посудою поинтэлэхентнее…

Все рассмеялись, а Васька Шкорупелов и не заметил, что перепутал. Открыли сад «с помпой», но без Липкиной. В хоре чего-то недоставало.

Сам Липкин с горя запил, и к концу сезона наш хор развалился. Липкин на произвол судьбы нас не бросил и всех учениц из своей капеллы устроил в польскую балетную труппу Штейна, которая тогда приехала на гастроли в «Шато-де-Флер»[19].

Мы радовались, что поступили в хорошую труппу. Там были танцовщицы и танцоры Варшавского правительственного театра: прима-балерина Завадская, уже пожилая, но танцовщица отличная; первые танцовщицы: Згличинская, Токарская, и танцоры: Бохенкевич, Устинский и Плевицкий. Балетмейстером был Ваньковский. А балет иногда ставил Нижинский.

Нас, учениц, по нашим балетным знаниям, ставили в последние пары, «у воды». Но с нами занимались, а мы работали с усердием, и через год я уже танцевала в дивертисменте «Оберек», «Матлот», «Соло», а немного позже писала матери, что служу в балете, хотя была уверена, что мать не знает, что за птица балет. Я ей поясняла, что Дёжка танцует и даже неудачно пытается стать на носки. В том же письме я просила мать дать мне благословение на брак с солистом нашего балета Эдмундом Мячеславовичем Плевицким.

Благословение мать дала, и вскоре я была уже не Надя Винникова, а Надежда Плевицкая.

Мы много работали, и все шло хорошо, но в одну неудачную поездку по украинским городам наш директор Штейн прогорел и тайком скрылся, не заплатив жалованья. В труппе поднялся переполох, каждый старался куда-нибудь устроиться. На наше счастье, в Киев приехала труппа Манкевича, и мы с мужем поступили туда. В то время у Манкевича служил простак[20] Михаил Проценко, ныне талантливый комик петербургской оперетты Михаил Ростовцев, и тенор Василий Горев, тоже талантливый опереточный простак. Моего мужа Манкевич принял на должность балетмейстера.

* * *

С труппой Манкевича я впервые попала в Санкт-Петербург. На Крестовском острове был тогда