с Надей из гостиницы и поднялись на гору, к Московской улице. Никто из знакомых не встретился нам по пути. Пауки на вуальке мешали мне смотреть, и я, не привыкшая к такому жестокому украшению, откинула вуаль с лица. С волнением миновали мы дом, где живет сестра. Все благополучно. Но когда повернули обратно, вдруг вижу, из ворот выбежала сестра Дуня в большом платке. По-видимому, куда-то спешила. Мы повстречались.

Мельком взглянув на меня, близко, слегка задев локтем, прошла она. И вот, словно что-то вспомнив, повернула, забежала вперед, заглянула мне под шляпку и побледнела.

– А-а, барышня, пожалуйте-ка домой.

Схватила меня за руку, повела за собой. Я растерялась, сестра Дунечка дрожала, она думала, что ведет за собой погибшее создание в шляпке. Я понимала, как мне будет трудно убедить сестру, что вовсе не такая я скверная и что хотя «Европейская» гостиница – место не очень пристойное, но и там есть уголок чистоты. Дуня привела меня в кухню, сорвала с меня шляпку, бросила об пол, строго крикнула:

– Сиди!

И быстро ушла в мастерскую, к хозяину. Я сообразила, что она хочет взять отпуск, чтобы немедленно отправиться со мною в деревню, и решила действовать. Подняла с полу эту несчастную певичкину шляпку и бросилась из кухни на двор. Выбежала на улицу, крикнула извозчика, сунула ему рубль:

– Гони что есть духу в «Европейскую».

Извозчик, верно, не удивился, что ему так щедро заплатили, раз «барышня» из «Европейской».

Он домчал меня скоро, погони не было, и я успокоилась, но швейцару наказала:

– Если будут спрашивать Винникову, скажи, что такой нет.

Швейцар мне подмигнул:

– Понимаю.

Я больше на улицу ни ногой. Через неделю уедем в Царицын – и делу конец.

А с Надей, подругой, я крепко поссорилась: зачем убежала, когда сестра потянула меня за собой.

* * *

Накануне отъезда в Царицын, после репетиции, спускалась я, помню, вниз по лестнице к себе в комнату, беспечно напевая только что разученную песню.

Но вдруг оборвался голос, я сама от неожиданности поскользнулась и чуть не покатилась со ступенек: в дверях гостиницы стояла сестра Дунечка и молча смотрела на меня.

Бежать было некуда. Растерянно я стала приглашать ее зайти.

– Я, в этот, в этот… Ополоумела ты, непутная, – сказала Дуня дрожащим голосом. – Ты сама выйди, мать плачет, сейчас же иди сюда.

Видно было, что разговаривать с ней невозможно. Казалось, она даже была готова меня побить.

Я вышла на улицу и увидела мать; она стояла сгорбившись, такая жалкая. По исхудавшему лицу текли слезы. Плакала и Дуня.

– Мамочка, ну пойдем ко мне. Я покажу тебе, где живу, – просила я мать, но она не слушала, упрекала:

– И в кого ты уродилась? Родила тебя на свое великое горе. Глаза б мои не глядели, в какое место пошла. И как тебя земля носит.

Корила меня, а слезы лились по морщинистому лицу.

– Пойдем, посмотри, мама, пойдем, – молила я.

Мать жалобно посмотрела на сестру, та молчала.

– Ну пойдем, – вздохнула мать. – А ты, Дуняша?

– Я не пойду…

Привела я мать в комнату Александры Владимировны. Там у образов горела лампада. Бабушка в белом чепце сидела в кресле тихо, играя с внучкой. Мать этого никак не ждала. Она помолилась на образа, огляделась:

– О, да тут и старушка, божий дар, и лампадочка, знать, не совсем Бога забыли.

Мать любовно посмотрела на меня. Вошла Александра Владимировна и совсем мать мою покорила:

– Акулина Фроловна, ваша Дёжка с талантом. Мы ее вымуштруем, и она будет хорошей артисткой.

– Да что с ней поделаешь? Все равно убежит. Вишь, какая она востроглазая. Вот пойду с батюшкой да с наставницами посоветуюсь. Уж очень большой грех быть ахтеркой, но, видно, с Богом-то и везде можно жить. А ты, Дёжка, что скажешь, можно тут жить и душу не загубить?

Я сказала, что прошу оставить меня здесь, а сохранить себя можно везде, это зависит от самого человека.

– Так-то оно так, только если б отец твой был жив, он бы с тебя кожу спустил за этакие выдумки.

Сидела мать у нас долго и совсем успокоилась.

– Ну, вот что, Александра Владимировна, бери ты ее, – сказала она под конец, – да бей ты ее, если слушаться не будет. Вот перед Богом отдаю тебе Дёжку.

И заплакала и благословила меня.

– Слава Богу, что хоть нашлась, а то ночи не спала, все думала о тебе, непутевая ты моя Дёжка.

Слава Богу – гора с плеч. Мать дозволила мне ехать в Царицын, и в день отъезда она и Дунечка провожали меня на вокзал. Мать там сказала, что советовалась с матушкой Милетиной, а та ей ответила – всякому свое на роду написано. Мать меня пожурила:

– Горевала больно матушка Милетина, что ты к ней не зашла.

Я передала Милетине мой послушный поклон и прощальный привет.

Поезд тронулся в путь далекий, в новый путь, «во святой час со молитовкой», как Потап Антоныч говаривал.

А в Царицыне я впервые увидела нашу милую Александру Владимировну на сцене.

Я и не знала раньше, что она так задушевно и просто пела народные песни. Немудрено, что публика ее встречала любовно. Она и не знала, с какой жадностью, с каким горячим восторгом я слушала ее пение…

Бывало, сидит моя мать за прялкой и поет тихо, а у самой слезы. Пела она для себя, уходила в печаль песни, а я, бывало, выбегу на полянку в вешний день, осмотрюсь кругом на Божий мир, и нахлынет вдруг на душу пресветлая радость и зальет сердце счастьем. И не знаешь, откуда такое счастье взялось, кого благодарить, какими словами – душа возликует, и сама зальешься радостной песней. А слушают только цветики-травы, светлый простор, да птицы щебечут, точно наперегонки славя Того Даятеля Радостей, Кто наполнил всю вселенную такою красой…

Слушая Александру Владимировну, я думала, что хорошо радоваться и горевать с песней наедине, но еще лучше стоять вот так, перед толпой, и рассказывать людям про горькую долю-долюшку горемычную, про то, как «гулюшка-голубок, сизы перья горкунок» подслушал тоску девицы, что отдают за постылого. А то завести людей во зеленый сад, где «поют-рыдают соловушки», а то позвать в хороводы, в карагоды веселые. «Вот если бы я могла стоять на месте Александры Владимировны». Я слушала ее песни, а сама горела.

С благодарностью вспоминаю милую Александру Владимировну. Правда, она меня не била, как ей наказывала мать, но держала меня в железных руках. А когда я заболела волжской лихорадкой, точно мать,