В октябре 1920 года под командованием барона было всего лишь 800 казаков – но это не помешало ему отправиться на помощь свергнутому китайцами монгольскому правителю Богдо-гэгэну. Генерал Унгерн без раздумий атаковал восьмитысячный гарнизон, чтобы хотя бы над Монголией реяло белогвардейское знамя. Первый штурм Урги, как раньше назывался Улан-Батор, был отбит. Но уже на следующий день сотни барона спешились и вновь пошли прямо на пулеметы. Казаки падали, откатывались назад, но беспрерывно начинали новые атаки. После этого китайцы стали считать Унгерна ужасным противником, с которым лучше не сходиться в бою.

В самом деле, было в этом что-то демоническое и очень напоминающее штурм Екатеринодара Добровольческой армией генерала Корнилова. Барон был всегда в самом пекле. В атаку он шел без оружия – лишь монгольский ташур (камышовая трость) в руке. Унгерновцы выбили китайскую пехоту с позиций, однако свежее подкрепление решило исход дела в пользу противника. Азиатская дивизия, потерявшая половину своего состава, отошла от Урги. Но барон не был бы самим собой, если бы признал себя побежденным.

Он решил похитить Богдо-гэгэна. Под видом паломников воины Тибетской сотни проникли во дворец и перебили всю охрану. Ждавшая сигнала ударная группа, подхватив «живого Будду» вместе с женой, бросилась к выходу. А у стен дворца уже шел страшный бой между опомнившимися китайцами и казаками. 12-тысячный гарнизон Урги впал в мистическое отчаяние – «Ужасный барон» вновь стоял под стенами города.

Наивно, впрочем, было бы ожидать от него иного. И друзьям, и врагам было хорошо знакомо основное жизненное кредо Унгерна: «Я не знаю пощады, и пусть газеты пишут обо мне что угодно. Я плюю на это! Я твердо знаю, какие могут быть последствия при обращении к снисходительности и добродушию в отношении диких орд безбожников. Я потомок крестоносцев и рыцарей. Против убийц я знаю только одно средство – смерть». Вопросов после такой формулировки не должно оставаться в принципе.

На рассвете 3 февраля 1921 года Урга пала. Унгерн стал фактическим диктатором Монголии. Спустя несколько месяцев он отдал свой знаменитый приказ о начале освободительного похода в Советскую Россию и о беспощадной борьбе с большевиками. Но военное счастье уже изменило барону. Азиатская дивизия была фактически разгромлена превосходящими во много раз силами красных. Может быть, в глубине души сам генерал и понимал, что обречен, но смириться с поражением не мог. На военном совете им было принято решение отступать в Тибет.

Далеко не всем его подчиненным, включая даже самых преданных монголов, понравился такой план. В результате барон стал жертвой предательства. Заговорщики открыли стрельбу из нескольких револьверов по выходящему из своей палатки Унгерну, но даже не смогли его ранить. Генералу удалось скрыться. Тогда мятежные офицеры решили увести дивизию подальше от места бунта. Вдруг все услышали цокот копыт одинокого коня… И на любимом белом скакуне появился Унгерн. Сотни неподвижно стояли перед своим командиром. Барон, страшно ругаясь и грозя изменникам расстрелом, приказал немедленно поворачивать назад. В этот момент по нему стали стрелять со всех сторон. Но опять произошло невероятное – в шквале огня лошадь вынесла «Бога войны» на вершину холма, и барон ускакал в долину.

Унгерн направился к монгольскому дивизиону, не подозревая, что и там его ждала измена. Самые преданные ему всадники пали ниц и обещали жестоко покарать предателей, покушавшихся на «Самодержца пустыни». Барон только махнул рукой, выпил воды и отправился спать. Через несколько минут пятеро монголов вползли в палатку, связали Унгерна и, отдавая низкие поклоны, с ужасом и благоговением покинули его.

Барон хорошо понимал, что через несколько часов он станет пленником большевиков. И от сознания этого бессильная ярость переполняла его. Никто из 18 поколений предков генерала никогда не попадал живым в руки врага. Все его родственники погибали только в бою. И именно к этому он сам постоянно призывал своих офицеров: «Лично мне ничего не надо. Я рад умереть за восстановление монархии. Будущие поколения будут или благословлять меня, или проклинать». Помня о судьбе Колчака, Унгерн всегда держал при себе яд, но накануне денщик, чистивший мундир барона, случайно вытряхнул капсулу.

Барон лежал в палатке один до тех пор, пока на нее случайно не натолкнулся разъезд красных партизан. Они не сразу поверили, что перед ними тот самый «Бог войны», и лишь по золотым погонам опознали белогвардейского генерала. Допрашивали Унгерна в Новосибирске. Генерал не хитрил, за жизнь свою не боролся: «Раз войско мне изменило, могу теперь отвечать вполне откровенно». Суд состоялся 15 сентября 1921 года и продолжался пять часов при большом стечении народа.

«Ни от чего я не отказываюсь и ни в чем не раскаиваюсь!» – сразу заявил Унгерн. Чего только ни повидал на своем веку председатель суда, старый большевик Опарин, но даже он дрожащими руками схватился за графин и долго булькал ледяной водой, нарушая повисшую в зале оцепенелую тишину. Газеты на следующий день так описывали процесс над злейшим врагом советской власти: «Моментами, когда он поднимает лицо, нет-нет да и сверкнет такой взгляд, что как-то жутко становится. Словно перед вами костер, слегка прикрытый пеплом». В 17 часов 15 минут был вынесен смертный приговор.

Барон Унгерн фон Штернберг до конца остался верен себе. В ночь перед казнью он сгрыз зубами (!) орден Святого Георгия, который никогда не снимал с груди. «Мой Георгиевский крест, пока я жив, никогда не достанется врагам», – любил повторять белогвардейский генерал. Он спокойно смотрел в глаза расстрельной команде, вытянувшись словно на параде.

Когда о расстреле барона узнал Богдо-гэгэн, он приказал отслужить панихиды о «родственнике Белого царя» во всех монастырях и храмах Монголии. Интересно, что до сих пор в годовщину гибели генерала монахи приходят на русское кладбище в Улан-Баторе, чтобы почтить память «Самодержца пустыни» Романа Федоровича Унгерна фон Штернберга.

* * *

Такими неспокойными выдались годы после Великой войны в России и Германии. Настало время строить новую жизнь, хотя противоречий по сравнению с эпохой существования империй стало значительно больше. Да и прав был Ленин, так оценивший Версальский договор: «Неслыханный, грабительский мир, который десятки миллионов людей, и в том числе самых цивилизованных, ставит в положение рабов». Учитывая, что граждане Советской России были теми же рабами у всего западного мира, это подталкивало Москву и Берлин к сотрудничеству.

Сегодня про Рапалльский мирный договор если и вспоминают, то исключительно либеральные мыслители с присущей им ненавистью ко всему прошлому России в XX веке. Отбрасываются в сторону все внешнеполитические причины, и на поверхности остается лишь потрясающий своей вздорностью тезис «фашистский меч ковался в СССР». О нем мы еще поговорим подробно в этой главе. Пока же посмотрим, что же такое Рапалльский мир и зачем он был нужен молодой Советской России.