…Ехал однажды с банкета. Ну, выпил рюмочку-другую. И — конечно же! — останавливает меня инспектор ГАИ. И что-то у меня сработало: я стекло приопустил и… Почему я это сказал, не знаю. Но он ко мне подходит, и я ему:

— Вы — выпимши…И угадал!

Он говорит:

— Ну ла-адно, что вы!

— Как вам не стыдно, инспектор! Как вы можете?!

— Да ладно вам… Холодно же, зима! Ну, хорошо, езжайте, только осторожнее.

И я уехал…

Евгений Павлович Леонов не терпел, когда кто-то произносил реплику, на которую была более сильная реакция, чем на его слова.

В «Оптимистической трагедии» он играл Вожака, а я — Сиплого. И вот такой эпизод: в спектакле сверху из какого-то лаза появляется человек и начинает петь. И я просто говорю ему: «Ну-ка, уйди отсюда!» И все. Но в зале почему-то всегда смеялись.

Так однажды на спектакле, только я рот открыл, Евгений Павлович опередил меня: «Ну-ка, уйди отсюда!» Потом перевел взгляд с этого человека на меня и добавил, кивнув на лаз: «И заколоти это».

Эта история произошла в Казахстане, в городе Алма-Аты… В Алма-Ате… В прошлые времена актеры мало получали и в театре, и в кино — хватало лишь на «сусчествование». А палочкой-выручалочкой были концерты. Мы с Леней Ярмольником являлись ударниками этого дела. Как-то сидели в компании Миронова, Калягина… Я спросил:

— Сколько концертов можно дать за три дня?

Андрей ответил:

— Ну, шесть. По два концерта в день.

— Думайте!

— Девять?

— Думайте!

— Да нет… Ну, как… Сколько ж можно сыграть… Ну-ну…

— Думайте!

— Десять — это уже сумасшествие.

Мы же с Ярмольником побили все рекорды для закрытых помещений: 31 концерт за три с половиной дня!

Построено было так: Леонид всегда начинал и заканчивал выступления, а я выходил в середине. (Один раз я даже десять минут держал самолет — рассказывал анекдоты членам экипажа, чтобы Ярмольник успел «отконцертиться».)

Так вот, в столице Казахстана мы, прилетев, хорошенько посидели в номере гостиницы — аж до четырех — до полпятого утра. А в семь или семь тридцать утра уже был концерт на тамошней фармацевтической фабрике, где делали пирамидон. Меня Ярмольник разбудил, прислонил к стеночке, сказал: «Это — галстук, это — рубашка, это — брюки». Он все это на меня надел, и мы поехали.

А на фабрике видим красный уголок, где сидит горстка казахов в фуфайках, а сверху халаты былой белизны. Внимательные такие сидят — и хотели бы нас понять, да в такую рань разве до концертов…

Я говорю Лене: «Ты попробуй начать, но я уж — сам понимаешь — с твоего позволения, недолго». Ярмольник вышел, очень доходчиво объяснил, зачем мы приехали, кто мы такие, о радости, которую мы дарим людям, и так далее. Потом заявляет:

— А сейчас я хочу пригласить на эту сцену артиста, которого вы знаете по многим кинокартинам…

Три хлопка, и я выхожу. Вижу вот эти семь с половиной лиц и понимаю: что бы я им сейчас ни рассказывал о современном театре, о Тарковском, о проблемах искусства — нет, пустой номер!

И тогда я секундочку выждал.

— У вас, — говорю, — вопросы есть? (Пауза.) Если нет вопросов — Леони-ид Яррмольник!

И когда Ярмольник, едва-едва успевший достать сигареты со спичками, бросил все и зашагал на сцену, я произнес приглушенным голосом: «Ну, извини».

Это был самый короткий концерт в моей жизни…

…Никогда еще я не играл Достоевского, никогда — Шекспира. И вот теперь такая возможность представилась — все это соединилось в нашем новом спектакле. Это новая пьеса Михаила Шатрова под условным пока названием «Диктатура совести». В пьесу включены фрагменты из разных исторических периодов, связанных в том числе и с произведениями мировой классической литературы. Я играю фрагмент из романа Федора Михайловича Достоевского «Бесы» — монолог Верховенского, прототипом которого, как известно, послужил деятель русского революционного движения С. Нечаев с его крайне путаной революционной концепцией. Играть такого человека очень сложно и интересно. Что такое Верховенский сегодня? Это и печально известные «красные бригады», и террористические группы, которых как никогда много в современном мире. Значит, нужно играть не только героя тогдашнего, но и делать его образ узнаваемым.

А в «Гамлете», которого ставит Глеб Панфилов, у меня роль Лаэрта. Не помню, чтобы кому-нибудь эта роль особенно удавалась. Всегда она была чисто функциональной, в ней не было «изюминки». Но в трактовке Глеба Панфилова она приобретает, я бы сказал, какую-то живую плоть. У него свое видение спектакля, непривычная для меня форма работы.

Насыщенным выдался для меня прошлый год и в кино. Скоро выйдет на экраны сразу несколько телефильмов: «Путешествие будет веселым» режиссера Евгения Гинзбурга, «Страховой агент» А. Майорова, «Дети капитана Гранта» Вячеслава Говорухина и картина, в которой я снимаюсь с наибольшим удовольствием, — «Храни меня, мой талисман» Романа Балаяна.

Наступает новый период — отбор сценариев, предложений. Что это будет, я не знаю. Хотелось бы, чтобы зритель меня увидел в новом, не известном даже мне качестве…

…Мне кажется, что желание быть актером у меня не возникало, оно просто было всегда. Дело в том, что я вырос в театральной семье…

Воспоминания об отце, пожалуй, самые яркие впечатления моего детства. Он был режиссером Ферганского драматического театра. Я помню, как он уже за два квартала до своего театра снимал шапку. Это могло показаться чудачеством. Но я понимаю, что отец свято относился к своей профессии. Театр был для него храмом…

Мне иногда бывает обидно за нашу профессию. Почему-то принято говорить с гордостью о династиях рабочих — строителей, плотников, каменщиков. А я мечтаю, чтобы моя дочь стала актрисой, потому что интереснее этой профессии не знаю…

Трудолюбие, желание постоянно искать новые средства выразительности — пожалуй, самые необходимые качества для актера… Проще всего сказать: «Это у меня не получится», а надо все время пробовать, пробовать… Да. Иногда бывают минуты, когда хочется бросить свою профессию. Это случается, когда видишь очень хороший фильм с замечательной актерской работой и понимаешь, что ты так не можешь…

Настоящее актерское счастье — это когда режиссер говорит первую половину фразы, а ты продолжаешь его мысль. Добавляешь к его варианту двадцать своих, он из них выбирает один, дополняет его, но делает это так, что остается ощущение, что все это ты придумал сам. Тогда актер уходит после репетиции окрыленный, с чувством, что он — не пешка, а соавтор спектакля, что он нужен театру.

Для меня спектакль — всегда продолжение репетиции. На репетиции проверяешь себя только на режиссере, а на спектакле — уже на зрителе. Театр выгодно отличается от кино тем, что здесь постоянно ищешь что-то новое, чтобы соответствовать нынешнему дню…