— Студент ГИТИСа…

Я уже знал удивительную способность Захарова к открытию актерских талантов. Так, он увидел в безвестном до того Караченцове Тиля Уленшпигеля, так, не задумываясь, пригласил на главные роли в своих спектаклях Олега Янковского, который удачно дебютировал в кино, но в театральных кругах был еще неизвестен. Теперь вот привел из ГИТИСа студента, хотя в труппе и так полным-полно молодых и незанятых…

Позднее я узнал, что одного со мной мнения была и комиссия по приемке спектакля из Главного управления культуры. Очень советовали Захарову сменить главного исполнителя. Категорически!

Лейтенант Плужников в исполнении Абдулова казался комиссии противоречащим уже сложившемуся традиционному представлению о мужественных защитниках Брестской крепости. Слишком наивен, слишком рефлексирует… Говорили об «искажении образа», пугали «возмущенными письмами фронтовиков»…

Очевидно, одним из необходимых свойств характера главного режиссера должно быть умение не слушать чужие советы. Марк Захаров наделен этим завидным качеством. Он настоял на Абдулове!..

Так в Москве появился новый актер, а на сцене Театра имени Ленинского комсомола — непривычная, запоминающаяся фигура мальчика-офицера, призывника сорок первого года, наивного, беспечного, обманутого бодряческой пропагандой, но сумевшего в короткий срок самостоятельно разобраться в происходящем и достойно встретить свою судьбу.

«Я ведь даже в списках еще не значусь!» До сих пор помню этот отчаянный крик Плужникова — Абдулова. В нем слышался подлинный трагизм молодого человека, с пионерского возраста привыкшего быть лишь частичкой чего-то общего, жить как все, действовать как приказано… И вдруг ты сам себе голова, сам принимаешь решение начать войну с целым государством, сам для себя становишься в этой войне Верховным главнокомандующим. В бою, который шел на сцене, погибали юные солдаты и офицеры, зато рождались Люди…

— Ты часто появляешься на эстраде. Выступаешь с концертами, встречаешься со зрителями. Это только дополнительный заработок или что-то еще?

— Добавка к зарплате, конечно, солидная. И это важно, врать не стану. Но все-таки в этих встречах со зрителями есть что-то более привлекательное…

— И все-таки, извини за вопрос, если б платили мало, ездил бы на выступления с концертами?

— Вряд ли…

— А если в театре вдруг вообще перестали бы платить жалованье, продолжал бы играть спектакли?

— Конечно!

И все-таки не в деньгах актерское счастье! И тоска по «главным ролям», о которых говорит Абдулов, предполагает, как мне кажется, не большую протяженность в фильме или спектакле, а большую глубину и новизну.

Александр справедливо опасается повторений, боится перемелькать в ролях романтичных принцев и рыцарей, боится штампа в изображении «шикарно выглядящих западных джентльменов», которых он наиграл бесчисленное количество…

Обновление для популярного актера возможно лишь через перевоплощение, через создание характеров неожиданных, иногда совершенно противоположных собственному, природному. Такие две роли появились в последние годы в театре: Сиплый в «Оптимистической трагедии» и Верховенский в «Диктатуре совести».

Петр Верховенский, этот зловещий гений, ловко соединивший в своей философии социализм с уголовщиной, исполняется Абдуловым с какой-то заразительной виртуозностью. Изменились взгляд, улыбка, пластика… Добрый и наивный Саша Абдулов превращается в жестокое, коварное существо, способное заворожить, повести за собой. И жутко становится от того, что доводы Верховенского кому-то кажутся привлекательными, что «верховенщина» может иногда царить не только на сцене, но и в жизни… «Неглавная роль» в спектакле стала сегодня одной из самых главных в его биографии.

Абдулов жаден до работы. Любит актерский труд во всех его проявлениях: любит репетиции, съемки, озвучание…

В пустой студии перед молчаливым экраном актер вынужден усилием воли и воображения вернуть свой голос в напряженную атмосферу давно сыгранной сцены, оживить отснятый материал… Абдулов делает все это вдохновенно и азартно. По многу раз готов переписывать каждое слово, добиваясь абсолютной достоверности… Да что там слово! Каждый звук, междометие, вздох…

(В одной из важнейших сцен, впервые встретившись с Драконом, Ланцелот закашлялся… При озвучании кашель никак не получался. Что-то прорывалось нарочитое, неестественное… Абдулов уговорил режиссера перенести запись на завтра. Утром я увидел его на заснеженной территории студии без шапки и пальто. «Простудиться немножко надо для роли», — пояснил он, сосредоточенно вдыхая ледяной воздух…

Кашель на записи получился вполне естественным…)

Трудное это дело — писать портрет человека, которого давно знаешь. Еще труднее давать умные советы, не впадая в занудливую нравоучительность. Вроде бы вывод ясен: давай, Саша, взрослей, остепеняйся! А сколько ни напрягаюсь, никак не могу себе представить его солидным Александром Гавриловичем, рационально выстраивающим свою творческую жизнь, не ошибающимся, не делающим глупости… А может, все будет не так? И его неукротимая энергия, азартность в работе, удивительная легкость характера, доброта будут пребывать с ним еще долгие-долгие годы?…

В сорок пять лет мы вклеиваем в паспорт новую фотографию. По-видимому, предполагается, что юношеский и зрелый облик могут так разниться, что человек становится неузнаваемым. Для Абдулова это будет ненужной формальностью.

Уверен, что и через десять лет на нас будет смотреть такое же молодое, веселое лицо…

1988 год

…Актерское благополучие — это выдумка, и довольно распространенная. Благополучных актеров нет. Всегда что-то проходит мимо, есть несыгранные роли, которые очень хотелось когда-то сыграть. А время уходит, и его не вернешь. Хотя мне, конечно, грех гневить Бога. В жизни пока везет. Что будет дальше — не знаю. Но действительно хочется сохранить свой имидж актера, который может все. Потому что, как только актер затворяется в рамках одного амплуа, он лишается возможности творческого развития и становится неинтересным зрителю…

Невозможно жить в стране и быть вне ее. У меня те же проблемы, что и у всех нормальных людей. Запереться в башню из слоновой кости не удастся даже при самом большом желании.

Я не считаю, что сейчас мы переживаем какой-то особый театральный кризис. Просто театр болеет теми же болезнями, что и вся страна. Семьдесят лет назад мы политизировали театр, а он, по моему убеждению, должен жить вне политики. Постоянная обязанность делать спектакли к красным датам календаря заштамповала наши мозги, закомплексовала сознание. Мы до сих пор не свободны, например, от страха цензуры. Цензор уже сидит внутри нас, превращая нас в творческих импотентов. Это уже в крови, в генах. Недаром, когда в не столь далекое время в театрах появлялось что-то смелое, мы кричали «ура» и возводили режиссера в ранг героя. А теперь искалеченное театральное подсознание, выпущенное на свободу, заставляет кидаться в крайности. Меня уже тошнит от обилия на сцене генералиссимуса Сталина во всех возможных видах. Это противоположная сторона заполитизированности. Скоро, посмею предсказать, театры примутся за путч. Повторяю: театру политика противопоказана… Недавно, например, Марк Захаров принял к постановке «Чайку» и «Женитьбу Фигаро». Пора возвращаться к классике…