Э нет, девочка, гулять мы сегодня не идем. Нагулялась.

Выдыхаю, унимая пламя. И иглы его, острые, обжигающие, плавящие кости и мышцы, стекают по коже липкой влагой.

Вот гадство. До сих пор не могу нормально контролировать оборот. Погано. Без девчонки совсем худо придется.

Обхожу машину, распахиваю дверцу.

Она красивая. Невероятно просто. Молочная кожа медленно уступает место такой же шерсти, мягкой, что шелк. Во сне она меняется медленно. Сонно. Вот скулы заострились, прорезая кожу. И разрез глаз…

Красивая. Роскошная.

Моя весна.

И у этой весны несносный характер. Вспомнить только, как она лихо обвела меня в душевой. Обидно конечно, но правильно она сделала. И зверь соглашается — правильно, хоть и разнес половину ванной. Я ведь ее как увидел — раскрасневшуюся и голую совершенно — повело меня конкретно.

А она не испугалась. Нет, возражает зверь, испугалась. Он чуял ее страх.

Лука как нашел меня — долго ржал, засранец. Я потом злился и сутки провалялся с головной болью. И нюх пропал. Док говорил — аллергия, мол из-за того, что обоняние у нас острое.

Это у Ради аллергия. На меня.

Просто чудесно.

Зверь внутри рычит. И темное пламя опутывает запястье.

Мягко касаюсь влажного виска. Нити пламени соскальзывают с пальцев, вплетаются в белые пряди волос и расцветают черной орхидеей.

Ради хмурится, сонно трет свой хорошенький нос и вдруг…улыбается. Широко. Счастливо. Черты львицы разглаживаются. Сияние гаснет, пряча и нити узора.

Вот и славно.

— Отдыхай, моя весна, — шепчу и все-таки не сдерживаюсь, провожу подушечкой пальца по щеке.

Усаживаюсь на влажную землю, запрокинув голову на сидение у ее колен. В затылке наливается свинцом тяжелый шар.

И снова гадство. Головная боль — это беда. Не усмирить ничем, кроме водки. А пить сейчас — нельзя.

Мятный запах дразнит, но не более. Дышать им легко. Не опасно.

И зверь притихает. Он тоже устал. И боль он чувствует. Ворчит.

Все-таки человеческое тело слабо. Пусть. Но когда-то оно меня спасло. Не будь его, что стало бы со мной? Дерьмо сплошное.

Вздрагиваю, когда макушки касаются нежные пальцы. Зарываются в отросшие волосы и замирают там.

Тепло растекается по коже, поглаживая зверя. Тот урчит довольно. И свинец в затылке растекается по венам. Он еще вернется, как и боль. Позже.

Сейчас я заставляю себя подняться и сесть за руль.

Дома тихо и спокойно. Слишком тихо.

Значит, Лука еще не вернулся. Плохо. Или нет?

Встряхиваю головой, выбираюсь из машины.

Ради легкая и когда я беру ее на руки, трется щекой о мое плечо и тут же обнимает за шею. Теплая. Мягкая.

И оторваться нет сил. Да она и сама не отпускает. Укладываю ее в постель и сам ложусь рядом.

Она тут же забирается на меня и оплетает руками и ногами. Притихает.

Усмехаюсь, носом зарываясь в светлую макушку и позволяя воспоминаниям разукрасить сегодняшнюю бессонницу.

— Бестолочь хвостатая, — брат злился и затрещина получилась знатной.

Я бы сказал — мозги прочищающая, от которой увернуться не успел. Они и прочистились, аж в глазах посветлело, хотя в комнате царил спасительный полумрак.

— У меня нет хвоста, — буркнул в ответ.

Потирал затылок ладонью. А под пальцами наливался тяжестью свинцовый шарик. И хрен теперь избавишься от головной боли, если только…Метнул взгляд в сторону кровати, но тут же зажмурился от ослепившей боли.

— Что, не вырос? — издевался Лука, буравя и без того треснувший по швам затылок своим взглядом.

Дернул плечом. Не вырос.

Почему-то стало обидно. Хвост…роскошный, от которого млели все самки и боялись самцы, я потерял, когда был самоуверенным идиотом. Псы отгрызли.

Звякнуло стекло и остро запахло коньяком. Брат налил полный стакан, предложил мне. Осторожно качнул головой, отказываясь. Шарик катался внутри, обжигая и пульсируя. Алкоголь сейчас — не самое лучшее средство.

Лекарство лежало на моей кровати под пуховым одеялом и мирно сопело, сложив под щекой ладошки.

— У вас уже…

Лука не договорил, тоже рассматривая девчонку, но я и так все понял.

Кивнул. И волна злости, черной, полынной припечатала к дивану, вжала в спинку, сковала по рукам и ногам. Зверь внутри заскулил, принимая наказание вожака.

Его горькая злость душила, выпускала на волю зверя, опасного и гораздо более дикого, чем мой неопытный подросток.

— Я… — заговорил, нещадно сипя. Ощущая на горле смертельную удавку. Говорить было нужно. Объяснить, иначе…что? Поединок? Драться с братом я не хотел. — Я…сам не понял, как произошло. Мы сидели в кафе, а потом…

А потом она спросила, люблю ли я весну. А я позвал ее танцевать. Она согласилась.

— Мы танцевали и я поплыл.

Как мы оказались здесь — помнил смутно. Только ее запах. Он пьянил. Сводил с ума. Подчинял. Если бы я только знал, что она невинна.

— Зверь? — Лука тоже хрипел, сдерживая зверя и его необузданную ярость.

Снова кивнул. И хватка ослабла, но злость, горькая, пахнущая полынью и коньяком, никуда не делась.

Глянул на брата. Он отпускал своего зверя: скулы прорезали кожу, окропив ту темной кровью, а по коже заскользило рыжее пламя, что трещало за решеткой камина.

— Лука, я…

— Что Лука? Лука… — в голосе отчетливо слышался рык.

Он налил себе еще коньяка. Махом опрокинул стакан, поморщился.

— Ее работа? — кивнул в сторону террасы, на которой цвел ковер из подснежников. И это в снежном январе.

А я ощутил себя китайским болванчиком, которому и оставалось, что кивать головой, осторожно, не позволяя боли вырваться из тесных стенок черепа.

— Ты хоть понимаешь, что ты наделал?

Сейчас — да. Я понимал, что нельзя было ее трогать. Маленькую альбиноску с разноцветными глазами, что так притягательно пахла мятой даже сейчас. И по ее молочной коже гуляли золотые всполохи, расписывая узором, что таял так же, как и появлялся — в солнечных сполохах ее сна.

— Я не знал, что она…

— Что она что? Человек? Девственница?

— Она не…

— Человек! — он зарычал, взмахом руки швырнув меня на диван.

Я и не заметил, что успел вскочить на ноги. Ощерился. И черные иглы прорвали футболку, опалили позвоночник.

— Человек, — повторил Лука, не отводя взгляд.

Огненный… И когти полоснули каменную кладку камина.