Это было правдой, и трамвай здесь был не при чем. Почерк мой был, как и моя вера: сколько ни старайся, ничего не получается. Я бы все отдала, чтобы писать «Д», как Соланж Дюфрен, или «М», как моя мать. Кроме того, я оставляла пятна и помарки. Мои авторучки никогда не были в порядке.

– Жаль, тема раскрыта хорошо, но я снижаю оценку на два балла за внешний вид сочинения.

Мне было безразлично, ибо оценки ее не интересовали. По крайней мере, она интересовалась только плохими оценками. Своим красивым пальцем она проводила по колонке цифр и останавливалась на тех, что были ниже десяти баллов.

– 6! Ты получила 6 (или 4 или 3).

– По рукоделию.

– Но рукоделие очень важно. Ты должна уметь подшивать вещи и пришивать пуговицы. Ей богу, что нам с тобой делать? Недотепа.

Недотепа! Недотепа равнялась дурехе, чернице, пугалу, хламу, вшивой, уродливой. Это было что-то вялое, перебродившее, липкое. Ни в коем случае не похожее на образ, который я создала о ней и на который мне хотелось равняться. При выходе после мессы от нее пахло лавандой. Ее излишне плотное тело с широкими бедрами, но с тонкими и изящными голенями было одето в безупречный габардиновый костюм серо-голубого цвета классического покроя. Мокасины блестели.

Она садилась в автобус, который вез ее на городские холмы, туда, где она принимала уличных детей. Это была конечная остановка. Ее знали все: контролеры, водители, инкассаторы. Каждое утро они были рады ей. Дарили ей букетики анемонов, желтых нарциссов или анютиных глазок в зависимости от сезона. Преподносили ей любовно приготовленные домашние пряники. Приносили даже разодетых, как на праздник, новорожденных.

Прежде чем нам расстаться, она «рисовала» большим пальцем маленький крестик на моем лбу и прощалась со мной: «Иди и учись хорошо!»

Я бежала в направлении школы, оставляя ее в окружении бедняков, счастливых, что видят ее, прикасаются к ней, слышат ее.

Тот знак на лбу был клеймом. Мне казалось, что его видят все. Я представляла его себе густым лишайником, выпуклым и мягким, покрывающим буквы, выгравированные на камне старых влажных могил.

Религия занимала в моем детстве весьма значительное место, так как помогала мне приблизиться к матери. Сама по себе религия ничего не значила для меня, ибо во мне никогда не было ни веры, ни благодати. И не потому, что я не молилась, не умоляла Бога ниспослать на меня ту манну небесную, которая утихомирила бы мое волнение, чувство вины, ведь я, разумеется, не обладала теми христианскими добродетелями, о которых мне твердили. Во время безмолвных молитв, которые я обязана была совершать (так как я посещала религиозную школу, а мать молилась постоянно), я умирала от скуки. Мне не удавалось медитировать. Если мне велели, например, полчаса размышлять о христианской добродетели, я следовала примеру всех остальных – опиралась головой о ладони и говорила про себя: «Любите друг друга, это прекрасно. Мы должны любить друг друга, хотя это и нелегко, потому что некоторые люди лишены желания любить, к тому же есть такие, которых хочется любить, но они не разрешают любить себя». И это было все. Здесь я останавливалась и начинала думать о чем-то постороннем, остановив взгляд на детали своей одежды или на рисунке ткани. Каждый раз я отвлекалась, мысль незаметно соскальзывала, и я думала о том, о чем не должна была думать: о том, что я буду делать на перемене или после мессы, или в следующий четверг. Я не могла заставить себя не думать о таких вещах, и мне было стыдно. Я старалась изо всех сил остановить это баловство и по-настоящему страдала, что мне не хватает силы воли сосредоточиться. Поскольку я была уверена, что рай и прощение Господа Бога можно достичь только жертвой, страданиями, трудностями и бедностью, я делала вывод, что, согласно логике вещей, моя дорога ведет прямо в ад и что в такие моменты сам Бог хмурит брови и плачет от огорчения, которое я ему причиняю. Я падала духом от угрызений совести: я обидела Бога, которого любила мать, для которого она жертвовала всем. Это было неразрешимой проблемой.

Поэтому, если уж я не могла подчиниться внутренне, я должна была делать это хотя бы внешне. Правильная, вежливая, хорошая ученица, аккуратная, добродетельная, послушная, бережливая, услужливая, застенчивая, милосердная, честная – все это давалось мне с грехом пополам, потому что мне слишком нравилось веселиться и смеяться. Я пачкала свою одежду, царапала руки, мои тетради пестрели пятнами и помарками. И все же я была хорошей девочкой, не слишком серьезной, но добродетельной, честной и прилежной ученицей и прилагала серьезные усилия к тому, чтобы вести настоящую религиозную жизнь.

В действительности единственными минутами, когда мое поведение соответствовало религиозному, были минуты восторга, вызванного некоторыми библейскими историями. Например, историями о чудесах, когда Иисус шагал по воде, когда умножал хлеба и рыбу, когда излечивал больных или воскрешал мертвых. Я задумывалась, и тогда мне по-настоящему нравился Иисус как истинно одаренная личность, которую я хотела бы увидеть воочию, с которой с радостью гуляла бы по дорогам Галилеи или по другим местам. Да, мне было бы приятно попасть в рай, встретить его и присутствовать при совершении им чудес. По той же причине во время мессы мне нравился момент превращения, когда хлеб и вино становились телом и кровью Христа. Однажды я заметила, что просфора не похожа на хлеб, и тогда мама объяснила мне, как и зачем готовились просфоры и что только протестанты едят хлеб, когда причащаются. Я подумала, что вдруг я согрешила, желая хлеба, и начала смотреть на просфору так, будто она – большой круглый хлеб, какой изображен на картинах Тайной Вечери. Как бы то ни было, я чувствовала себя очень счастливой в день Пасхи, и ломтики кулича, что раздавали во время большой мессы, казались мне очень вкусными. Мне нравилась и церковная музыка. Некоторые песнопения очень волновали меня, особенно Stabat Mater в Страстную пятницу. У меня был низкий голос, а в девичьих хорах всегда были высокие. Чтобы поднять голос до их уровня, мне приходилось морщить лоб и следовать за музыкой, вставая на цыпочки. Это вызывало головокружение и легкую мигрень, которые я высоко ценила. Мне казалось, что эти недомогания являются мистическими знаками.

Единственными медитациями, которые действительно были наполнены смыслом, были те, в которые я углублялась каждый вечер после молитвы, стоя на коленях перед крестом, висящим на стене у изголовья кровати. Сам крест был из черного дерева, Иисус – из слоновой кости, как и что-то вроде ленты над его головой, на которой было написано INRI, гвозди были бронзовыми. Этот крест мне подарили в день первого причастия. Мать в подробностях рассказала, из каких ценных и благородных материалов сделана фигура. «Знаешь, это очень красивый крест, большой ценности, настоящее произведение искусства». Ничто не бывает слишком красивым, когда речь идет о Боге. Так что вечером я восхищалась одновременно черным деревом, слоновой костью, бронзой и истерзанным Иисусом. Я долго изучала гвозди. Относительно гвоздей на руках я представляла себе, что с ними все было просто – они легко проникли между костями, но с гвоздями на ногах, вероятно, было труднее, но ведь их все-таки прибили. Эта история причиняла мне боль в ногах. И терновый венок! Невозможно откинуть голову назад, она ударилась бы о крест, таким образом терн еще глубже вонзился бы в череп. Он сумел найти лучшее положение, голова вперед, подбородок на грудь. Рана в форме треугольника почти ни о чем мне не говорила, его тело было таким худым, кости выпирали, словно каркас брошенной лодки, или как у тех несчастных собак, которые рыщут по помойкам. Над этой худобой я размышляла больше, чем над треугольником раны, чуть заметной на слоновой кости. Ноги, напротив, были очень мускулистыми, как у атлета. Затем целомудренно прикрывающая его ткань. Это было совсем другое! Эти красивые ноги, эта тайна за лохмотьями… Я недолго задерживалась в той зоне, и все же именно она вызывала у меня слезы на глазах, когда я думала, что он умер за меня. В завершение я тыкала гвоздиками в кончики пальцев, они должны были причинить мне немного боли. Я думаю, что мне действительно пришлось бы по душе, если бы появилась кровь, но до этого никогда не доходило. Затем я быстро осеняла себя крестом – это был своего рода магический акт – и, гоп, одним прыжком я оказывалась в постели с приятным запахом порошка для стирки на пуховой подушке, которую я страшно любила и которую крепко обнимала. Я не осмеливалась даже в разгар лета оставить обнаженной ногу или руку, чтобы, не дай бог, грязные демоны из-под кровати не схватили и не потащили меня в ад. Я видела в старом катехизисе моей прабабушки две большие иллюстрации: смерть христианина и смерть грешника. Христианин умирал полулежа, поддерживаемый в своей агонии ангелами с красивыми крыльями, его глаза были устремлены ввысь к свету Господа, сияющему поверх балдахина с кистями. У христианина была безукоризненная ночная рубашка, застегнутая у шеи и на рукавах, красивые гладкие простыни, его руки, украшенные нитью четок, были соединены для молитвы. Что касается грешника, он лежал на отвратительной кровати, которая была в страшном беспорядке, содрогался и корчился. Дьяволы с хвостами в виде стрел, вооруженные трезубцами (по этой причине я всегда думала, что Нептун – дьявол), тащили грешника за руки и за ноги под кровать, к адскому огню, из которого поднимались языки пламени, уже коснувшиеся жалкой мебели в убогой мансарде, где происходила эта агония.