— Прекрасно, просто здорово, — пробормотал Дэвид. — Давно я не видел ничего лучше.

— Как думаешь, они встретятся вновь? — лукаво спросил Танатос, поднимая на него любопытный взгляд.

В глазах Дэвида вспыхнуло таинственное озарение. Он словно открыл в расстановке фигур какую-то истину бытия.

— Конечно они встретятся. — Он слегка повел пальцами по краю доски. — Да ты и сам это знаешь.

Танатос всматривался в замершую черную королеву, которая пока не сделала ни шага. Но это только на первый взгляд. Он-то знал, что королева прошла расстояние куда большее, чем эта доска. Но время так просто не увидишь. Время — не для глаз.

— Люк и Алиса — два осколка целого, — заметил Дэвид, — или две блуждающие звезды в космосе, между которыми началось гравитационное взаимодействие.

— Все, во что веришь, ты рассматриваешь как звезды, — покачал головой Танатос.

В этом был весь Дэвид — сумасшедший идеалист как при жизни, так и в смерти.

— Да, я верю в них.

— А я не верю. Я знаю.

Призрачная улыбка Танатоса окончательно погасла, словно ее и не было.

— Что же ты знаешь?

— Что Алиса не звезда. Она — черная дыра.

«Я часто имею дело со смертью. Иной раз думаю, что знаю достаточно, чтобы ни во что не верить. Но ты помнишь, что в моей жизни много иррациональных моментов. Все, что я рассказывала тебе про стены кладбищ и молчание мертвых, — правда, с которой живешь, как ребенок, зажмурившийся во тьме. Я всегда чувствую эту черту между миром живых и вашим. Ощущаю, что ты — по ту сторону, водишь руками, будто по стеклянной стене, следуя за моим силуэтом.

Я увидела тебя, Якоб, и не знаю, что позволило тебе подойти так близко. Мне страшно, но хочется заглянуть дальше и в то же время отвернуться и больше никогда не видеть, не слышать, не вступать в эти странные контакты.

Недавно я встретилась с человеком, у которого та же беда: он потерял того, кого любил. Но если наша с тобой драма — это бред, помноженный на мое потакание твоим съехавшим мозгам, то он потерял свою девушку страшным и несправедливым образом. В любом случае мы друг друга хорошо поняли.

Потому что мы — те, кто остался после вас.

Он сказал мне, что теперь это просто воспоминание. По крайней мере должно им быть. Но, видно, у нас с ним чересчур хорошая память, чтобы вас отпускать.

Я все еще помню, Якоб, как нашла тебя на ночных улицах, сломленного и одинокого, как вела тебя все это время, думая, что знаю путь. Больше всего меня гнетет то, что все было зря. Я сорвалась, а заодно столкнула тебя.

Безумец не может нести ответственность за свои поступки. И я должна была взять ее на себя.

В конце остается память — скверное наследие. Это симулякр, жалкая подделка реальности, встроенная в мозг. Человек, как ни крути, хреново устроен. Он тонет в иллюзорном, нематериальном мире, но по-прежнему остается смертным. Не принадлежит больше природе, но и от ее законов не свободен. Так и тянется по реке времени с воспоминаниями о том, что исчезло.

Что хотел сказать нами Бог? Похоже, люди стали неудачной шуткой. Бабочки-однодневки в этом отношении — более совершенное изобретение.

К черту философствование. Я просто говорила о том, что помню, и мне больно от этого. Возможно, дело еще в этой могиле, я очень привязана к твоим останкам. Позавчера мне снилось, что я тебя обнимала, а ты плакал в моих объятиях.

Якоб, ты дитя, которое потерялось, чтобы никогда не вырасти.

Якоб, что же мне с тобой делать?»

***

Престарелая Генриетта Лаубе лежала на кровати в окружении любимых кошек и горы подушек. На вздутом животе покоились модный журнальчик и очки, которые мерно поднимались в такт глубокому дыханию. Женщина дремала.

Квартира в Шенеберге, в которой она проживала с детства, была грязная и захламленная. Окна с толстым налетом пыли на обеих сторонах стекол едва пропускали свет, и комната утопала в грязно-бежевом полумраке. Шелковые обои свисали кудрявыми лохмотьями благодаря усердию ее трех кошек. Тихо гудел холодильник, а часы вторили ему зловещим тиканьем. Все остальное в этой квартире молчало, погрузившись в полуденный сон.

Она проспала бы так до самого вечера, обложившись кошками и подушками, но эту идиллию прервал звонок в дверь.

До нее не сразу дошло, что это к ней звонят. Открыв глаза, она надела очки и настороженно прислушалась.

Звонок повторился. Тяжело спустив отекшие ноги и сунув их в домашние туфли, Генриетта побрела в прихожую.

— Кто там? — слабо спросила она в домофон.

— Фрау Лаубе? Я звонил вам два дня назад. Мы говорили о вашем зеркале, — донеслось из громкоговорителя.

Генриетта мигом вспомнила низкий голос в телефонной трубке, который расспрашивал ее. Он же говорил с ней и сейчас.

Палец сам нажал на кнопку, и вскоре в ее прихожей появился высокий худой мужчина в непроницаемых солнцезащитных очках и черной одежде, к ее удивлению, с длинными волосами, собранными в хвост.

— Добрый день, — сказала она, подозрительно щурясь.

— Надеюсь, я вас не отвлек…

— Все нормально. И можете не разуваться.

Мужчина оглядел тусклый коридор, по-прежнему не снимая своих очков.

— В общем, я упомянул уже по телефону, что давно интересуюсь подобным антиквариатом… — произнес он. — Я больше, чем коллекционер, можно сказать, специалист.

В этом слове промелькнула какая-то ирония, но смысла ее Генриетта не уловила.

— Ну, вы не разочаруетесь, — заявила она, провожая его в одну из закрытых комнат.

Туда она заходила редко, разве чтобы протереть пыль.

Гость осторожно протискивался между ее захламленными комодами, едва касаясь их пальцами. Лицо его не выражало ни брезгливости, ни интереса. Указательный палец Генриетты неустанно манил визитера за собой.