Вечером назначена была опера «Мельник — колдун, обманщик и сват», которая также не обошлась без русской пляски. Бориска с Федькой условились сразу после представления ехать к художнику.

Фигурантка сильно волновалась, подмазывая лицо белилами. Надо понравиться, непременно надо понравиться… Жаль, что хорошее платье — дома, а это, зеленое, — обыденное.

— Наташенька, нет ли у тебя ленточки? — спросила Федька, помышляя хоть как-то освежить скромный наряд.

— Бери, душа моя. Постой, я тебе сама завяжу.

И простенькое платье украсилось бойкими розовыми бантиками. Чтобы их не помять, Федька не стала застегивать шубку и побежала вниз.

Бориска стоял у черного хода в плисовой старой шубе и улаживал какой-то груз за пазухой.

— В такое время он уже, поди, дома, — сказал Бориска. — У тебя пятак на извозчика будет?

— Будет.

Извозчики на Карусельной площади не переводились.

И даже полчаса спустя после спектакля там околачивались — ждали господ артистов. Бориске даже не пришлось выбегать на видное место, махать руками.

— К Строгановскому дому, — велел Бориска. — Садись, сударыня.

Они катили по белоснежным улицам, по дороге разговаривая о «Ямщиках на подставе». Федька сама себя занимала разговорами, чтобы не бояться. Слыханное ли дело — сидеть голышом перед мужчиной два часа кряду.

— Стой, стой! — крикнул Бориска извозчику и помог Федьке выбраться из санок. Она оглядела окрестности. Место было незнакомое — да и неудивительно, Федька плохо знала столицу. Дорога от театра до жилья, квартиры товарок, дедово жилище на Васильевском, Невский, не бывать на котором было бы уж вовсе неприлично, Гостиный да Апраксин двор — вот каков был ее Санкт-Петербург. За Невским она знала разве что Зимний дворец да Деревянный театр, куда с товарками ходила смотреть комедии. Но она отметила красоту пейзажа — белые от инея деревья, белый лед внизу — то ли на Мойке, то ли на Фонтанке, Федька не поняла, куда их с Бориской доставил извозчик. Это был точно не Строгановский дворец, а двухэтажный домик во дворе. К нему вела расчищенная дорожка. Бориска пошел первым, Федька — за ним. На крыльце они отряхнули рыхлый снег, Бориска постучал.

Ему открыл служитель, сильно смахивавший на дом, — широкий, немолодой, одетый просто, но в кафтан из хорошего и плотного немаркого сукна, цвета вер-де-гри, и чулках свежих, плотно натянутых, хотя не шелковых, а шерстяных — здешний хозяин заботился о здоровье слуг.

— Барин дома, Григорий Фомич? — спросил Бориска. — Я ему гостью привез, так и скажи.

— Барин уже укладываться собрались, — строго отвечал служитель, — ну да для вашей милости выйдет. Давайте тулуп, я повешу.

Бориска помог Федьке снять шубку — ах, шубка-то старая, как бы живописец не понял, что этой особе можно и гроши заплатить, она к большим деньгам не приучена…

— Пожалуйте в гостиную.

Тут уж Бориска пропустил Федьку вперед, и она вошла, немного робея.

Гостиная была невелика, убрана опрятно, без роскоши — если не считать картины на стенах. Григорий Фомич зажег свечи, водрузил на стол подсвечник и пошел за барином, а Бориска ухватился за раскрытую книжку, горбом вверх лежавшую на диване.

— Гляди-ка, — сказал он Федьке. — Мармонтель, да в русском переводе! Роман «Инки» — ну, это не всякому любопытно. Знаешь, кто такие инки?

Федька не знала — литература у балетных была не в чести, недаром читатель Бориска слыл придурковатым, и чтением для самых образованных служил кургановский «Письмовник» с его краткими, чтобы не утомить читающих, рассказами и повестушками. И ей было безразлично, что где-то в Америке жили какие-то люди чуть ли не до Рождества Христова. Она даже не могла бы показать на глобусе эту самую Америку, хотя не так давно там какая-то страна воевала за свободу, и рассказывали, будто туда поехал драться даже какой-то молодой французский маркиз — дома ему не сиделось… Прозвание маркиза в Федькиной голове застряло, но где-то затерялось, и она пыталась припомнить — видела же и портрет остроносого красавчика с пронзительным взглядом, и имя под ним! — когда в гостиную вошел хозяин дома.

Взгляд у него, строгий и испытующий, был — ни дать ни взять, как у того маркиза.

— Здравствуйте, сударь, простите нам поздний визит, но спектакль совсем недавно окончился, — сказал Бориска. — Вот я привез девицу Бянкину. Сударыня, честь имею представить господина Шапошникова.

Это был мужчина старше тридцати, с простым округлым лицом, кабы отрастил бороду — ни дать ни взять оброчный мужик, пешком пришагавший в столицу на заработки откуда-нибудь из-под Порхова; ростом — выше среднего, сложения — крепкого, танцевать в балет его бы уж точно не взяли. Когда он заговорил, обнаружилась примета — некоторое расстояние между верхними резцами. Федька вспомнила — в уборной толковали о признаках мужской страстности, и эту зубную прореху тоже упоминали. Она посмотрела на живописца с тревогой — вот только его страстности недоставало… Но он ответил ей преспокойным, даже высокомерным взглядом, говорившим: такие, как ты, мне не надобны. Вот и слава богу, подумала Федька.

И тут раздался голос из угла.

— Спр-р-раведливость востор-р-ржествует! — возгласил он.

— Проснулся оратор. Накинь на клетку платок, — сказал господин Шапошников Григорию Фомичу. — Рад знакомству, сударыня.

— Ну, тихо, Цицеронушка, тихо, — забормотал Григорий Фомич, окутывая попугаеву клетку.

— Я также рада, — отвечала Федька и присела.

— Вам господин Надеждин все объяснил?

Федька не сразу вспомнила, что Надеждин — это Бориска.

— Да, сударь.

— Сегодняшний вечер… то, что от него осталось, сударыня, посвятим знакомству. Писать вас при таком освещении решительно невозможно, писать я буду утром. Для обнаженной натуры нужен утренний свет. У меня есть подходящая комната.

— Утром я не могу, репетиция, — печально сказала Федька.

— А ты скажись больной, — посоветовал Бориска. — У вас, у женщин, есть известная хворь — не побежит же Вебер к тебе домой проверять!

— Сегодня я могу вас посмотреть и сказать, подходите ли вы мне. Григорий, отведи ее милость в палевую комнатку, пусть приготовится.

— Как приготовится? — спросила ошарашенная Федька.

— Вам придется раздеться, сударыня. Я хочу быть благонадежен, что вы мне подходите.

— Я не смогу одна.

И это было чистой правдой — чтобы скоро управиться со шнурованьем, требовалась помощь.

— У меня в хозяйстве женщин нет. Господин Надеждин, вас не затруднит? — сохраняя высокомерное выражение лица, полюбопытствовал Шапошников. Федька поняла — Бориска, рассказывая, изобразил ее своей любовницей. Сперва стало неловко, а потом — наступило известное ей ледяное состояние: пропади все пропадом, мне от этого человека нужны деньги, и я их заработаю. Что он при этом обо мне будет думать — не моя печаль!