— Я полагаю, знали. Вам нет нужды это скрывать — я на вашей стороне, сударь. Даже когда б вы застали Степанову с ним в постели задравши ножки кверху…

Санька кинулся к Келлеру, чтобы ударить его кулаком в лицо. Как всякий человек, не обученный драться, он имел в себе некое паршивое существо, не дающее кулаку набрать нужную скорость и мешающее вложить в удар всю душу. Двигался-то Санька быстро и оказался возле Келлера мгновенно, однако тот, человек полный и на вид не больно шустрый, легко увернулся, да еще и засмеялся.

— Полегче, сударь, — сказал он грубовато. — Не то, коли я ударю, умаешься по полу ползать да зубы собирать. Садись, дурень.

Санька кинулся прочь из гостиной.

Этот сукин сын говорил гадости про убитую Глафиру — никто из береговой стражи бы до такого не додумался. Принимать от него благодеяния было бы постыдно!

Однако в сенях Саньку перехватил невысокий молодой человек легчайшего сложения, с узким личиком и лихим прищуром веселых глаз.

— Стой, сударь, куда ты понесся? — крикнул он.

Санька очень нехорошо посмотрел на него — но остановился. Рассудок его проснулся — неизвестно, где шуба и шапка, а без них бегать по Санкт-Петербургу в мороз как-то неуютно, да и куда бежать?

В дверях появился Келлер.

— Да будет тебе, — сказал он. — Экий обидчивый! Мир, мир! Санька подумал — и вернулся в гостиную. Вслед за ним вошел и худощавый кавалер.

— Моська тебе кланяется, — загадочно сообщил он Келлеру.

— Что Моська? В добром ли здравии?

— Уже из дому выезжает. Предупреждали же — тут не Франция и даже не Датское королевство, тут отсыреешь и горячку схватишь единым мигом.

— Моське бы это гнилое время дома пересидеть, — заботливо сказал Келлер. — А он с визитами разъезжал. Господин Румянцев, рекомендую — товарищ мой, Никитин. Тоже типографщик. Весьма бойкое перо. Садитесь, господа. Итак — ты, брат Никитин, еще главного не знаешь. Посредником между госпожой Степановой и ее тайным обожателем был кто-то из береговой стражи, и он же был подкуплен убийцей госпожи Степановой, чтобы соврать ей, будто обожатель приедет к ней сразу после представления. А для чего — неведомо.

— Ты, Келлер, лучше бы с самого начала рассказал.

Узнав про подслушанный Санькой разговор, Никитин задумался.

— Мы слишком мало знаем, — сказал он наконец, — чтобы строить домыслы.

— Господин Румянцев знает поболее, но говорить не хочет. Хотя то, что он знает и расскажет нам, может обелить его полностью…

— Я представления не имею, кто тот обожатель, — буркнул Санька, малость благодарный Келлеру за то, что тот не произносит более слова «любовник». — Да, я наблюдал за ней, но я видел ее только с женщинами и слышал разговоры с ними. Она держалась очень гордо…

И вновь его прошиб отчаянный озноб. Гордость ли это была? Глафира никогда не показывала своего превосходства даже в обществе простых фигуранток. Только мужчин сторонилась. Как будто тайный постриг приняла — и получила странное послушание: танцевать, танцевать до упаду…

— Садитесь, — сказал Никитин. — Ты, брат Келлер, не с того конца, гляжу, начал. Когда человек в горести, его не чаем надобно отпаивать.

— Поговори мне, доктор самозваный! — отрубил Келлер. — Хрена тебе плешивого…

— Так не мне же! Вот те крест — глотка не сделаю!

Несколько минут спустя на столе все же явились бутылки.

— Я сразу увидел — тебя, сударь, лихоманка бьет, — тихо сказал Никитин. — Две чарки, более тебе ни к чему. Простое хлебное вино — лучшее лекарство.

— Не для всех, — вставил Келлер. — Ну, за упокой, не чокаясь.

— Мне пить нельзя, меня еле от этого дела отвадили, — сообщил Никитин, когда Санька ощутил жар на всем пути прохождения водочной чарки. — Бабки травами поили, молебны служили. Нашелся добрый старичок, заговорил от пьянства.

Санька удивился — Никитин имел молодое свежее лицо и на питуха совершенно не походил. Солнце, заглянув в гостиную, положило ясный луч на его гладкую щеку и высветило веселую голубизну глаз.

— А пил я оттого, что меня девки не любили, — продолжал Никитин. — Хотелось, чтобы не за деньги, а им, дурам, дородных приказчиков подавай из модных лавок. А благородной субтильности не ценили!

Санька невольно улыбнулся.

— Но вернемся к бедной госпоже Степановой. Вы, сударь, стало быть, слушали ее разговоры с товарками. Не может быть, чтобы она им о своих обожателях не рассказывала, — сказал Келлер.

— Нет, сударь… — Санька задумался. — Она была не из таких… Она прямо говорила — в обожателях не нуждается. А коли кому она полюбится и он ей полюбится — пожалуйте под венец. Вот я и полагал…

— И когда ж она так говорила? — спросил Никитин. — И кому?

— Товарке своей, дансерке Петровой, и при том другие дансерки были. И я там же в сторонке стоял. А про обожателей она и слышать не желала!

— Именно такими словами и сказала? Что-де под венец?

— Да. Ей Петрова говорила — сам Светлейший князь изволил отметить ее ловкость и дарование, надежные люди донесли. А она — нет, только законного мужа могу любить, иным — от ворот поворот.

— Так и сказала? Такими словами?

— Да.

— Так вот же она, разгадка! — воскликнул Никитин. — Вот она, причина!

Санька приоткрыл рот, соображая. Что несостоявшийся питух имел в виду?

— Коли так — все сходится, но так ли? — спросил недоверчивый Келлер. — Господин Румянцев, о чем еще говорила госпожа Степанова с товарками?

— Да о ролях, о па, о группах, в которых стоят фигуранты, о фигурах… о нарядах, — Санька припоминал старательно. — О том, кто на ком женится… о крестинах…

Он слышал-то немного, но это была болтовня, мало интересная мужчине, и возрождать ее в памяти — большая морока.

Келлер задавал еще вопросы, а Никитин отошел к секретеру и уселся писать. Это было не письмо, а записка. Он дождался, пока высохнут чернила, сложил ее и запечатал красным сургучом. Печатка была прямо девичья — с амурчиком.

Санька, вспоминая Глафиру, ощутил знакомый озноб, но теперь уж перед ним было лекарство. Он вдруг налил полную чарку и выпил, не закусывая.

— Это верно, — одобрил Келлер. — Что ж я, остолоп, раньше не додумался?

Возражать Санька не стал — поднялся, потянулся — размять косточки, прошелся. Ему редко доводилось час подряд сидеть за столом, и он уже ощущал потребность в движении.

Когда стоял у окна, Никитин незаметно указал на него Келлеру. Санька себя со стороны не видел, а ведь было на что посмотреть: узок в талии, широк в плечах, строен, и профиль — четкий, красивый, даже покалеченный нос его не портил, а придавал мужественность тонким чертам.