«Долгий XIX в.», продолжавшийся с Великой французской революции до начала Первой мировой войны в 1914 г., засвидетельствовал конкуренцию двух версий достоинства и двух подходов к идентичности. Первая ставила целью признание универсальных прав человека (на тот момент это еще не всегда подразумевало женщин). Другая добивалась признания достоинства отдельных народов, которые подвергались угнетению или пребывали в рабстве. Эти разные трактовки достоинства — всеобщее и национальное — десятилетиями конкурировали друг с другом; революции 1848 г., например, проходили во имя как либеральных прав и свобод, так и национального самоутверждения. К началу ХХ в. к либеральной версии достоинства присоединилась еще одна универсалистская доктрина — марксистский социализм, боровшийся за права пролетариев. И либеральное, и социалистическое движения противостояли национализму в ходе двух мировых войн. После поражения фашизма в 1945 г. две универсальные доктрины сформировали два полюса, вокруг которых во время холодной войны разворачивалась мировая политика. Но национализм никогда не удавалось дискредитировать полностью, несмотря на институты, подобные Европейскому союзу, созданные, чтобы держать его под контролем. В XXI в. он возродился как новая политическая сила.

Для понимания причин подъема национализма важно верно понимать его идейную суть, но столь же важно учитывать экономические и социальные изменения, которые подготовили почву для его возникновения в Европе XIX в. Старый европейский порядок Средних веков был иерархическим и классово стратифицированным; феодализм разделил население Европы на бесчисленные крошечные юрисдикции, его суть состояла в закреплении такого порядка.

Современная рыночная экономика зависит от свободного перемещения рабочей силы, капитала и идей из мест, где они есть в избытке, туда, где они могут принести высокую прибыль. Всеобщее признание в либеральных обществах особенно благоприятствует капиталистическому развитию, поскольку защищает свободу граждан заниматься торговлей от вмешательства государства и сохраняет право на неприкосновенность частной собственности. Поэтому неудивительно, что либерализм стал движущей силой экономического роста и что два наиболее либеральных общества того времени — Великобритания и Соединенные Штаты — в XIX в. и начале XX в. были основными центрами индустриализации.

Но современная рыночная экономика потребовала также и идентичности, основанной на принадлежности к определенной нации, то есть национализма. Национализм — это доктрина, согласно которой политические границы должны соответствовать ареалам культурных сообществ, а культура в основном определяется общим языком.

До начала Нового времени Франция была мозаикой разных языков — там говорили на бретонском, пикардийском, фламандском, прованском (окситанском), а также парижском французском. В других частях Европы крестьяне часто говорили на языке, отличном от языка своих господ; до XIX в. придворным языком Габсбургской империи была латынь. По всей Центральной и Восточной Европе немцы смешивались с поляками, мораванами, украинцами, венграми и многими другими народами в небольших, достаточно замкнутых общинах. Все это ограничивало мобильность, необходимую для рынка труда в индустриализующемся обществе. Как пояснил социальный антрополог Эрнест Геллнер, «на основе мощных технологий и ожиданий устойчивого роста формируется общество, подразумевающее как мобильное разделение труда, так и устойчивую, частую и точную коммуникацию между незнакомыми людьми». Для этого необходим единый стандартизированный государственный язык и поддерживаемая государством система образования, пропагандирующая национальную культуру. «Возможность найти работу, достоинство, безопасность и самоуважение… теперь зависят от образования… Современный человек, что бы он ни говорил, верен не монарху, земле или религии — но культуре»{4}.

Другой питательной средой национализма было чувство острой тревоги, порожденное индустриализацией. Представим себе молодого крестьянина по имени Ганс, который живет в саксонской деревушке. Жизнь Ганса налажена — и неизменна. Он живет в том же доме, где жили его родители и их родители, он обручен с девушкой, которую его родители сочли достойной, крещен местным священником и планирует продолжать работать на том же участке земли, что и его отец. Вопрос «Кто я?» не приходит ему в голову, так как на этот вопрос ему уже ответили окружающие. Но вот он услышал, что в быстро индустриализирующейся Рурской долине открываются большие возможности, и поэтому отправляется в Дюссельдорф, чтобы найти работу на металлургическом заводе.

Он поселяется в общежитии с сотнями других молодых людей, таких же, как он, съехавшихся со всей северо-западной Германии. Они говорят на разных диалектах, некоторые из его новых знакомых вовсе не немцы, а голландцы или французы. Он вырвался из-под опеки родителей и деревенского священника и столкнулся с людьми, исповедующими иную религию, чем та, что исповедуют в его деревне. Он по-прежнему верен своей невесте, но авансы местных красоток начинают искушать его, и в личной жизни он ощущает будоражащее чувство свободы.

И в то же время он нервничает. Там, в своей деревне, он был окружен друзьями и родственниками, которые знали его и поддерживали во время болезни или в случае неурожая. У него нет подобной уверенности в надежности новых приятелей и знакомых, и он сомневается, что новый работодатель, большая корпорация, будет заботиться о его интересах. Ему говорят, что коммунистические агитаторы подбивают рабочих создать профсоюз, но он слышал о них всякое и им тоже не доверяет. Газеты полны противоречивых историй о схватках в парламенте, и он не знает, кому верить. Ганс подозревает, что все эти склочные политиканы заботятся только о себе, а на него им плевать. Его часть Германии стала частью огромного Рейха, которым он может гордиться, но который сломя голову несется вперед к неопределенному будущему. Он чувствует себя одиноким и оторванным от своего окружения, испытывает ностальгию по своей деревне, но не хочет туда возвращаться, чтобы не прослыть неудачником. Впервые в жизни Ганс может выбирать, как ему жить, но он не знает, кто он на самом деле и кем он хочет быть. Вопрос идентичности, который никогда бы не стал проблемой в его деревне, сейчас оказывается ключевым.

Социолог-теоретик XIX в. Фердинанд Тённис определил личную историю Ганса как переход от (деревенской) общины (Gemeinschaft) к (городскому) обществу (Gesellschaft). С этим столкнулись миллионы европейцев в XIX в., а сейчас это происходит в таких быстро индустриализующихся обществах, как Китай и Вьетнам.

Психологический сдвиг, вызванный переходом от Gemeinschaft к Gesellschaft, заложил базу для формирования идеологии национализма, основанной на интенсивной ностальгии по воображаемому прошлому сильного сообщества, в котором не было разделения и путаницы, характерных для современного плюралистического общества. Задолго до прихода к власти Адольфа Гитлера в 1930-х гг. немецкие писатели жаловались на гибель традиционной сельской общины и на то, что они считали извращениями космополитического либерального общественного порядка.

Историк Фриц Штерн проанализировал труды целого ряда этих ранних идеологов немецкой идентичности — таких, как чрезвычайно влиятельный полемист и библеист Пауль де Лагард. Лагард жил в новой объединенной Германии конца XIX в. при Бисмарке, когда страна переживала бурный экономический рост, индустриализацию, становясь мощной военной державой и политическим лидером континента. Однако многочисленные публицистические статьи и брошюры Лагарда (изданные в сборнике Deutsche Schriften в 1886 г.) посвящены исключительно упадку культуры: под влиянием либеральных доктрин, основанных на рационализме и науке, немецкий дух погрузился в состояние мучительных поисков себя. Старая Германия была добродетельной и сильной общиной. Ее нужно было вернуть. Лагард воображал новую религию, которая соединила бы христианство с «национальными особенностями немцев», — веру, которая стала бы основой новой национальной идентичности, когда «…народ, нация будет движима лишь одной, единой волей, а все конфликты будут изничтожены». Академический отшельник, он не стяжал славы, которой, по его мнению, заслуживал за свой критический перевод Септуагинты; единство с немецким народом было одновременно решением проблемы его личного одиночества и источником уважения, которого он не мог достичь лично как ученый{5}.