Мама замолкает и ругает себя за свою зависть к гусятнице. Она опускает глаза, словно решив не смотреть на то, что делается у Лизы, и нарочно принимается размышлять о другом.

У нее нет претензий к сыну. Каждую пятницу после полудня он помогает ей отнести корзины и делает для нее кидуш. Когда она возвращается с рынка, он нередко поджидает ее и тащит товар до ворот. Тем не менее ей было бы в тысячу раз приятнее, если бы он продолжал учить Тору, а не таскал тяжелые корзины. Знатоку Торы это не подобает.

Мама даже не прилегла в ночь с четверга на пятницу, готовилась к субботе. Теперь она задремывает и тут же чувствует, что кто-то стоит рядом с ней. Она открывает глаза тихо, как голубица, и видит рядом с собой торговца яйцами реб Меера.

Реб Меер разносит по домам богачей свежие яйца. В пятницу после полудня он уже свободен, а торопиться домой ему не надо, потому что он вдовец. Он видит, что мама сидит у ворот и клиенты, слава Богу, ее не осаждают. Он останавливается, снимает с плеча плетеную корзину и ставит ее в сторонке, чтобы случайно не разбить оставшиеся, забракованные хозяйками яйца.

Реб Меер честный еврей, и мама встает перед ним, как перед знатоком Торы.

— Сколько у вас стоит вот этот плод? — спрашивает он и двумя пальцами, осторожно, словно ощупывая цитрон[60], вынимает из маминой корзины зимнее яблочко с морщинистой желтой кожурой.

Мама отвечает, что это яблочко ничего не стоит.

Он говорит, что даром он его не примет, потому что в святом писании сказано, что ненавидящий дары будет жить. Однако, если мама возьмет у него яйцо, он согласится забрать яблочко, которое сейчас держит в руке.

Мама смотрит в плетеную корзинку реб Меера и говорит, что он сам себя одурачит, если за такое сморщенное прошлогоднее яблочко даст свежее, сияющее, как солнце, яйцо.

Реб Меер возражает, что тут и сравнивать нечего. Это два совсем разных вида еды. Всевышний всемогущ. Он сотворил на этом свете обильный стол, чтобы евреи могли произносить всевозможные благословения.

Реб Меер протирает яблочко, закатывает глаза и произносит благословение «Сотворяющий плод древесный». Мама закладывает руки за фартук и набожно отвечает ему: «Аминь», краснея под париком до корней волос. Она видит, как влажнеют маслянистые глазки Алтерки, а по лицу его жены Лизы растекается улыбка. Кажется, гусятник и его жена так заняты своими клиентами, что обоим высморкаться некогда, но тем не менее они находят время на то, чтобы обменяться многозначительными взглядами по поводу вдовы и вдовца, которые стоят и беседуют в воротах.

Реб Меер приносит счастье. Три хозяйки останавливаются рядом с мамиными корзинками. Но маму, которая уже подперла рукой скулу, придала своему лицу серьезное выражение и приготовилась посреди пятницы слушать слова Торы, появление клиенток сбивает с толку. Вот нахальство, как они смеют отвлекать ее в тот миг, когда реб Меер произносит слова Торы? Но реб Меер не обижается, напротив, он заговаривает с одной из подошедших женщин, известной своей склонностью отчаянно торговаться:

— Если Веля просит у вас десять грошей за пучок лука, вы не должны торговаться. Веля вас обирать не будет.

Женщина испытывает почтение к мужчине, и поэтому платит все десять грошей не торгуясь. Реб Меер чувствует прилив уверенности и спрашивает вторую хозяйку:

— Сколько антоновки вы хотите, кило?

Проворно, как опытный торговец, он насыпает яблоки в бумажный кулек и вручает его маме для взвешивания. От растерянности мама отвешивает больше яблок, чем нужно, и реб Меер делает ей замечание:

— Вы не обязаны этого делать ни по закону, ни по справедливости.

Мама уже и не слышит, что просит третья хозяйка. Она стоит отрешенно, как чужая, и смотрит, как реб Меер обслуживает ее покупательницу.

В это время на другой стороне улицы появляется синагогальный староста реб Носон-Ноте. Он идет из миквы[61]омытый, чистый, и думает, что иметь дело с лавочниками перед самым благословением субботних свечей не слишком большое удовольствие. Если уж они не боятся осквернения субботы, испугаются ли они синагогального старосты? Но ничего не поделаешь. Надо проявлять самоотверженность и приказывать им запирать лавки.

Реб Носон-Ноте проходит мимо продуктовой лавки и видит, что окно забрано ставнями, а дверь прикрыта на три четверти. Лавочник Хацкель молится у меня в синагоге, размышляет реб Носон-Ноте. Наступает праздник — и Хацкель первым жаждет получить вызов к Торе. Приходят Дни трепета[62]— и он покупает честь открыть священный ковчег. Тем не менее при всей своей праведности он все еще в лавке. Реб Носон-Ноте всовывает голову в дверь и буквально столбенеет от испугу.

Магазин битком набит покупателями, и при этом в нем тихо. Конечно, покупатели знают, что надо остерегаться хранителей субботы. Лавочник Хацкель так занят взвешиванием и отмериванием товаров, так увлечен подсчетом денег, что не замечает длинной заплетенной бороды синагогального старосты, торчащей в узкой дверной щели магазина. Внутри у реб Носона-Ноте все кипит, но он ждет, он хочет посмотреть, какую физиономию скроит лавочник, увидев его, синагогального старосту реб Носона-Ноте.

В конце концов лавочник замечает длинную заплетенную бороду в приоткрытой двери магазина.

— Реб Хацкель, как же такое возможно?! — восклицает синагогальный староста.

Лавочник теряется и лепечет:

— Я уже закрываю.

— Выгоняйте клиентов! — командует реб Носон-Ноте.

— Сию минуту, — соглашается Хацкель. Он выбегает из-за прилавка и видит, что на улице стоят женщины, хотят войти в магазин и не могут. Хранитель субботы оттесняет их своей спиной. Лавочник резко распахивает дверь, едва не сшибая с ног синагогального старосту. Через него в магазин вваливается целая ватага евреек.

— Вы же зажмуриваете во время молитвы глаза! — орет реб Носон-Ноте вне себя от злости.

Хацкель прикрывает глаза, как будто он действительно молится, и начинает молитвенно раскачиваться, обращаясь к синагогальному старосте:

— Вы платите по моим векселям? Вы платите за меня налоги?

— Вы платите по векселям, и вы платите налоги, но пожертвований на синагогу вы не даете, — ядовито отвечает ему реб Носон-Ноте.

Если бы Хацкелю сказали, что он обвешивает, что он обирает покупателей, это не обидело бы его так, как слова синагогального старосты о том, что он, Хацкель, не платит за открытие священного кивота. Он трясет руками, словно обжегшись, и верещит с закрытыми глазами: