— Вон из моего магазина!

От такой наглости реб Носон-Ноте теряет дар речи. Он даже не сопротивляется, когда лавочник просто выталкивает его вон и захлопывает за ним дверь.

— Ему хорошо говорить, — объясняет Хацкель хозяйкам. — Он торгует железом, он может закрывать свой склад вовремя. Кому нужны ключи и скобы в канун субботы перед самым благословением свечей? Вот если бы у него была продуктовая лавка и он торговал в розницу… Пришел Суккос — и держи лавку закрытой два дня подряд. На следующий день после праздника — суббота. Потом воскресенье. Я уж не говорю о других иноверческих праздниках. Где у этого синагогального старосты совесть, спрашиваю я вас? Где его человечность, спрашиваю я вас?

— Реб Хацкель, — перебивает его одна из евреек, — я не могу ждать. У меня рыба подгорает.

Лавочник снова берется за весы; он поспешно взвешивает и считает деньги, он все-таки не хочет опоздать к наступлению субботы.

Ну что мы можем сказать и о чем мы можем говорить? — думает синагогальный староста. Если с ним так разговаривает Хацкель, то как же будут разговаривать другие? Он проходит мимо магазинов и даже не смотрит на них. Да пропади они пропадом! — думает он. Но, подходя к нашему двору, реб Носон-Ноте чувствует решительность. Наш двор принадлежит ему. Он здесь хозяин, и соседи не осмелятся ему возражать.

Однако вся его решительность исчезает, когда он видит толкотню в мясной лавке Алтерки. Каждый раз, когда реб Носон-Ноте требует квартирную плату, гусятник отвечает: «Приходите завтра». Требовать слишком настойчиво реб Носон-Ноте боится, потому что если Алтерка мог наброситься с кулаками на резника, его-то уж он тем более не помилует. Так что квартирный хозяин, он же синагогальный староста, говорит Алтерке мягким голосом:

— Время закрывать лавку.

Алтерка молчит. Он делает вид, что не слышит.

— Время встречать субботу, — повторяет реб Носон-Ноте.

Лиза перестает разговаривать по-русски с дамами и бросает на мужа один-единственный взгляд. Лицо Алтерки синеет, напоминая ощипанного замороженного индюка, и он злобно рычит:

— Приходите завтра.

Синагогальный староста реб Носон-Ноте не осмеливается возражать. Это смертельно опасно. Так он думает и отступает. Он отправляется в синагогу и видит, как торговка зеленью и фруктами стоит в воротах, беседуя с торговцем яйцами.

— Мой сын предпочел другие пути, — жалуется мама реб Мееру, — но заповедь почтения к матери он соблюдает.

— Почтение к матери — это очень важная вещь, — выносит свой приговор реб Меер. — Мои дочери удачно вышли замуж. Они упрашивают меня: «Отец, зачем тебе торговать? Живи с нами». Но я не хочу заглядывать в их кастрюли и проверять, соблюдают ли они кашрут[63].

— К детям хорошо ходить в гости на праздник, — говорит мама. — Лучше соломенный муж, чем золотые дети.

— Вот какая вы праведница! — слышит мама сердитый голос: синагогальный староста изливает на нее весь свой гнев. — Лишь бы я дешево продавал вам право сидеть в воротах! Я думал, что вы бедная вдова, набожная еврейка и что вы будете соблюдать субботу. Нельзя проявлять жалости! Нельзя жалеть вам подобных!

— Так ведь еще десять минут до зажигания свечей, — растерянно говорит мама.

Она не знает куда деваться от стыда. Чтобы ей напоминали, что наступает суббота! К тому же это слышит реб Меер. Подхожу я. Она смотрит на меня смущенно и виновато, словно я застал ее врасплох за совершением тяжкого греха. Реб Мееру тоже неудобно стоять и слушать упреки синагогального старосты. Еще меньше ему по сердцу то, что на него смотрю я… Он мгновенно исчезает. Мама поспешно собирает свой товар.

— Отнеси корзины в дом, — говорит она мне.

Синагогальный староста стоит выпрямившись, заложив руки за спину, с видом генерала, взирающего на своих провинившихся солдат, и говорит громко, во весь голос:

— Я закрываю свой скобяной магазин на два часа раньше, а вы не можете оторваться от своих подгнивших яблок! Неудивительно, что ваш сын вырос таким распущенным. Как я вижу, вы носите и парик, и платок. Не иначе как хотите искупить этим перед Господом Богом то, что ваш наследник ходит с непокрытой головой, без шапки.

— Вон отсюда! — бросаюсь я на него. — Очень нужна Богу такая набожность! Вы же спускаете шкуру только с бедных соседей!

— Я тебе руки пообрубаю и ноги в кандалы закую! — начинает орать реб Носон-Ноте. — Ты думаешь, я не знаю, что ты пишешь в газете против хозяев? Бунтовщик, ты у меня еще сгниешь в тюрьме!

— Кровосос! — вырывается у меня.

Синагогальный староста застывает с открытым ртом. Этот байстрюк, сынок сидящей в воротах нищенки, живет в принадлежащей ему квартире и еще смеет так разговаривать с ним, хозяином двора! Реб Носон-Ноте не верит собственным ушам. Вокруг нас собираются прохожие. Алтерка-гусятник бросает своих индюков и дам и подбегает, запыхавшись. Он радуется тому, что я ругаю хозяина, этого хранителя субботы, поддерживающего врагов Алтерки, резников. Но мама хватает меня дрожащими руками. Я слышу, как стучит ее сердце. От огорчения и волнения она едва может вымолвить:

— Дитя мое, не греши. Он же старый еврей.

— Я кровосос? — возмущается синагогальный староста и говорит случайным прохожим, вылупившим на него глаза: — Эти люди живут у меня годами и не платят ни гроша. А скажи я им хоть слово, они угрожают, что пропишут меня в газете. Не соблюдай я субботу, они бы платили мне как миленькие. Они знают, что я боюсь осквернить имя Господне, не хочу, чтобы наговаривали на богобоязненных евреев. Вот они и ездят на мне верхом!

Алтерка-гусятник потирает от удовольствия руки и поддевает синагогального старосту:

— Уходите, а то он вас еще чего доброго прибьет. Не шутите с огнем!

Синагогальный староста думает со страхом: вот незадача с этим еретиком. А я еще пускал его в свою синагогу! Надо выжечь огнем то место, на котором он сидел!

Однако реб Носону-Ноте предначертано испугаться в этот день еще раз. Проходя по улице, он вдруг видит, как в панике бегут женщины с кошелками, словно куры с растопыренными крыльями. Реб Носон-Ноте озирается ни жив ни мертв.

Торговки, у которых нет собственных лавок, не получают патента, разрешения на торговлю. Они стоят на улице и боятся полицейских. Однако полицейские в темно-синих мундирах имеют обыкновение подкрадываться потихоньку. Нежданно-негаданно еврейка видит черный блестящий сапог, пинающий ее кошелку. Товар высыпается в сточную канаву, а полицейский орет:

— Патент маш?[64]

Торговки бросаются бежать, полицейские со всех сторон оцепляют улицу, и женщины попадают им в руки.

Поднимается суматоха, плач. Рассыпанный товар валяется на мостовой, а жертв ведут в комиссариат, в полицию.