— Хотите узнать мою последнюю задумку для дела «Баум»?

— Конечно хотим. — Лилиан к ней наклонилась.

Майкл погладил под столом ее бедро.

— Да, Мара, поделись, пожалуйста.

Несмотря на смутное беспокойство, невесть откуда взявшееся, Мара объяснила Майклу, каким образом она воспользуется документами, недавно обнаруженными Лилиан, особенно соглашением Хильды Баум с немецкой реституционной комиссией. Последний документ, указывала Мара, можно использовать для полного освобождения от дальнейших действий по возмещению утраченной «Куколки», включая дело «„Баум“ против „Бизли“».

Лилиан и Майкл сияли, глядя друг на друга через стол.

Когда Мара допивала вино, она заметила краем глаза, как Лилиан почти по-матерински кивнула Майклу. Мара слегка тряхнула головой, отбрасывая сомнение.

Наверняка она ошиблась. Лилиан никак не могла знать об их романе. Должно быть, в голове помутилось от вина.

Харлем, 1652 год

Йоханнес хранит в душе тайну. Он не осмеливается произнести ее вслух из опасения обидеть Питера Стенвика или, что еще хуже, совершить смертельный грех — предаться гордыне. Только ночью, когда наступает время одиночества, Йоханнес открывает эту тайну как подарок, как бальзам — он лучший ученик мастера.

Мальчики — впрочем, уже юноши — встают, пока еще правит ночь, и в кромешной тьме несутся наперегонки в мастерскую знакомой дорогой, настолько знакомой, что дневной свет им не нужен. Первый, кто добежит до места, будет смешивать краски — ежедневная почетная обязанность. Побеждает Йоханнес.

Зажигаются свечи, Йоханнес внимательно оглядывает длинный стол, на котором поблескивают разноцветные пигменты, словно шкатулка с драгоценностями у знатной дамы. Он проверяет, на месте ли все необходимые инструменты. С помощью ступки и пестика он измельчает пигменты в тонкую пудру: ляпис-лазурь, рубиновый шеллак, аравийская камедь и малахит. Отмеряя из фляги нужное количество льняного масла, ни каплей больше или меньше, он смешивает его с драгоценными красителями, придавая самоцветам текучесть. Мальчики молчат, пока Йоханнес не закончит самое важное дело.

Наступает рассвет, постепенно освещая темную, как пещера, мастерскую. На окнах из освинцованного стекла, выходящих на север, раздвигают шторы, впуская ровный свет. Теперь виден разномастный пол: дощатый, заляпанный красками — для работы; выложенный черно-белой плиткой — для почетных моделей. Снимают покрывало со стола, который ломится под грузом предметов, изображаемых на портретах: Библия в кожаном переплете, символизирующая веру модели; глобус, в знак обширности его владений; медаль — свидетельство доблести. Наконец лучи солнца высвечивают последний, самый важный предмет — огромный мольберт с незаконченным холстом, закутанным в льняное полотно.

Мальчики слышат стук каблуков и вмиг принимаются за другие дела, прежде чем входит помощник мастера Люкенс. Они вытирают пыль, натачивают металлические стержни, натягивают холсты на подрамники, вяжут кисти и готовят медные пластины к гравировке. Вызвать недовольство Люкенса — значит лишиться шанса рисовать в этот день, вот они и торопятся.

Люкенс проводит рукой в перчатке по всем поверхностям и перекладывает каждый предмет по собственному усмотрению, прежде чем позволить войти двум подмастерьям — Леонарту и Хендрику. Одаренные художники, они служат здесь только потому, что не имеют средств на собственные мастерские. Они неохотно исполняют роль наставников, ведь занятия отрывают их от портретов мастера, на которых они дописывают пейзажи и детали интерьера. Уделяя время мальчишкам, они теряют деньги, но положение обязывает, да и у мастера нет времени обучать ребят.

Длинный день заканчивается, как все предыдущие. Осоловев от свиных клецок после целого дня трудов, мальчишки едва заползают на чердак и готовятся ко сну. Глаза слипаются, но они все же обращают свои молитвы к небесам. Питер просит, чтобы мастер приобрел таинственную камеру-обскуру, темный ящик, который пропускает единственный сфокусированный луч света через выпуклую линзу и проектирует детальное изображение предмета перед камерой, позволяя художнику увидеть то, что не дано простому глазу. Йоханнес когда-то просил Господа, чтобы тот позволил ему навещать родителей почаще, а не только на Пасху и Рождество, но сейчас, когда родители все больше и больше превращаются в отдаленные воспоминания, он молится, чтобы у мастера появилось для него время. Он жаждет получать наставления от самого мастера, а не от его подмастерьев.

Преодолев преграды, установленные гильдией Святого Луки на пути освоения ремесла, — занятия рисунком, бесконечные повторения работы кистью, непрерывное изучение религиозных кальвинистских текстов, особенно тех, что необходимы для создания на портретах символического эффекта, — мальчики пользуются привилегией копировать работы мастера в качестве практики. Питер, однако, временно лишен этого блага, ибо он недавно вызвал у Люкенса недовольство. Поэтому теперь, в приемной перед мастерской, Йоханнес в одиночку трудится при быстро угасающем свете, стараясь воссоздать парные портреты мужа и жены ван Дален. Энергичный судья и его юная грациозная супруга насмехаются над ним, глядя с полотен мастера.

— Почему на твоих портретах такие разные мазки? — раздается строгий голос из глубины комнаты.

Йоханнес оборачивается. Сам мастер внимательно рассматривает копии Йоханнеса со своих портретов. Йоханнес прежде никогда не видел его так близко и потому теперь глядит во все глаза на затейливое кружево поверх шелковой чернильного цвета накидки и шляпу с огромными полями. Слова не идут у него с языка.

— Мне говорили, ты умеешь разговаривать. Или Хендрик ошибся?

— Нет, мастер.

— Значит, Хендрик ошибся в другом, сказав, что мне пора посмотреть твои картины, чтобы удостовериться в твоей готовности пройти испытание на звание мастера?

— Хендрик так сказал, мастер? — выпаливает Йоханнес, не в силах представить ни единого комплимента из уст Хендрика. Вероятно, Хендрик надеется, что преждевременная оценка его таланта поспособствует изгнанию Йоханнеса из мастерской.

Мастер едва заметно улыбается уголком рта.

— Ты, кажется, удивлен, Йоханнес. Для каждого художника наступает время предстать перед судом — будь то суд мастера, гильдии или Всевышнего.

— Да, мастер.

— Тогда, вероятно, тебе следует ответить на мой вопрос. Почему на этих портретах ты используешь разные мазки?

— Мастер, я затрудняюсь объяснить.

— Затрудняешься? Как такое возможно? Ты предпочитаешь тонкие мазки для кружевного воротника женщины, золотых сережек и даже кожи. Я едва различаю эти мазки, такие они прозрачные. Зато, изображая судью, ты пользуешься смелыми мощными мазками. Ты совсем их не смешиваешь. Я четко различаю слои лака и матовой краски, даже границы разных цветов. Это очень любопытно, Йоханнес. У большинства художников один стиль, один мазок. Как у меня.