– Так-таки он тебя и благодарил?

– Благодарил! Он мне жизнью обязан!

– Вот же как хорошо! А то знаешь, как иногда бывает? Один другого раненого бросил посреди чиста поля, а тот, другой, вдруг не помер, а выжил и спасся…

– Заткнись, пожалуйста! Что ты понимаешь? Я был уверен, что он убит!

– Ну да, ну да. И девушка эта твоя, позволь – Нина! Как же, Нина, лермонтовское имя! Высокая такая, синеглазая. Она тоже… послушай, но это даже странно, чего это ты пьешь один? Наливай тогда и мне. Так Нина-то, Нина?

– Это какой коньяк? КВВК?

– Голубчик, я в них не разбираюсь! Я так понял, что ты не хочешь про Нину. Ну хорошо, а Голубчик? Вот я тебя назвал, и сразу мне припомнилось. Голубчик – тот, что на тебя настучал Лосеву.

– А что Голубчик? Ужасная была блядь, этот Голубчик! Дружить втирался, стихи какие-то свои мне совал… бездарные… Символист хренов!

– Стихи? Слушай, какое совпадение. То есть он сам был поэт! И несмотря на это, помчался стучать на тебя – на поэта! У кого это было – когда поэт стучал на поэта? И за что? За стихи! За – не ошибаюсь я? – поэму о Сталине!

– Я тебе запрещаю говорить о «Великом тиране»!

– Послушай, но что это за разговор у нас – тут «заткнись», тут «я запрещаю». Разве невозможна между нами откровенность? Митя написал поэму про Сталина, кровавого тирана, уничтожающего собственный народ, еще до войны написал и спрятал у тебя в комнате; перед самым Сталинградом вручил ее Але, она в Новый год отдала тебе, сжечь ее вы не могли: это была последняя Митина воля – интересно, он хоть понимал, как вас подставляет? Ну неважно. А почему ты ее наизусть не заучил? Длинная слишком? Неважно, неважно. И тогда гениальное решение – поскольку поэма эпического свойства, а тиран мало где назван по имени, ты решаешь переписать ее в некоторых местах – на Ивана Грозного…

– Молчи! Я не мог выкинуть Митькину рукопись!

– Так и я про то же, голубчик… Тьфу, пропасть, опять голубчик! Да, так Голубчик. Он тебя застукал… как же ты так попался?

– Я ее в шинель зашил с самого начала, а потом попал под дождь…

– Да-да, шинель, конечно. Та самая, которой ты укрыл…

– Молчи!

– Вот, опять молчи. Хорошо. Твое здоровье! Не хочешь про Нину, давай про другое. Я прямо был рад, отправляя вас в Венгрию. Что ты на меня уставился, Фома неверующий? Расскажи мне тогда про плен. Куда водку? Водка моя! Дай я тебе сам налью. Ну?

– А что плен?

– Меня, знаешь, поражает не то, что ты туда попал, – ну мало ли, бывает. Меня другое… То, что ты ни на секунду не задумался о последствиях. Удивительный ты человек. И вроде ведь твой комдив… ну, Баев, Баев, этот шизофреник-то несостоявшийся – он должен был тебя чему-то научить! Ан хрен! На те же грабли! Вешняков-то, кстати, в отличие от тебя… Ну добро, мы отвлеклись. Расскажи про плен.

– Про плен я тебе расскажу. Но какой ты странный сегодня! Плен… Они меня знаешь чем удивили? Во-первых, у них организация! Война кончается, войну они проебали – и что же? Развал у них, разложение, отчаяние? Ни одной минуты! Все четко, все работает, все даже весело!

– Скажи на милость! И тебя допрашивали?

– Допрашивали? Нет, со мной беседовали.

– Ну и как это происходило? Сначала имя спрашивают, да? Ты назвал свое.

– Дорогой мой, что я тебе, Зоя Космодемьянская, которая Таней назвалась? У них на руках были все мои документы, имя, звание, номер части…

– Дальше. Структура наших войск. И настроение в войсках.

– Да! И что мне тут было скрывать? Неужто ты думаешь, они к концу войны сами все не изучили?! А про настроение говорил прямо: какое может быть настроение, если мы Германию уже победили? Хорошее настроение.

– Так. Ну и в связи с твоей специальностью. Про химическое оружие.

– А ты осведомлен, я гляжу! Будь здоров! Хороший коньяк, но это не КВВК.

– Так про химию.

– Да! Ну что – иприт, люизит, адамсит (а я его еще называл адамсмит). Понимаешь – нас чему в академии учили-то? Все, что нам долдонили, были данные нашей разведки об ихнем же немецком химическом оружии. Или американском. А то вообще времен Первой мировой… Так что это они все знали, ничего я им нового не сказал.

– Так уж и не сказал?

– Слушай, что ты все намекаешь? Все какими-то обиняками? Ты очень мне подозрителен!

– Голубчик, о чем ты? Тьфу, опять – голубчик! Кстати, этот твой Голубчик-подлец учился вроде бы в Вольске, да? Да точно, в Вольске! Он тебе рассказывал об этом в первый же ваш разговор.

– Аааах, вот ты о чем! Да, было такое. Они говорят: где готовят кадры для химических войск? И тут я прям вспомнил это вольское химучилище!

– И сдал его немцам.

– Послушай, только не надо громких слов! Я могу тебе объяснить, но ты туп и вряд ли поймешь. Туп и пошл – прости меня. Твое здоровье! Ты пошл, потому что мыслишь пошло. Что такое сдал? А вот послушай, как я мыслил. До конца войны – недели. Явно сейчас придут наши и меня освободят. Все протоколы допросов попадут в Смерш – и там узнают все, что я говорил на допросах. Ты скажешь – и молчал бы себе в тряпочку? Неет, милый мой, вот тут ты пошл. Я им не Зоя Космодемьянская! Я не хотел быть нашим советским страстр… страпст… страстотерпцем! Тут наоборотная ситуация: молчать – значит шкуру спасать. Этого я не мог никак, у меня гордость, и убеждения, и врожденная неприязнь ко лжи.

– Экие выверты! То есть это ты истину возлюбил?

– Молчи!

– Нет-нет, я тебя слушаю и очень внимательно. Но ведь как интересен наш советский человек – трудно смошенничать без санкции, без индульгенции…

– Урод! Ты ничего не понял!

– Милый мой, помолчи одну минуту и дай мне сказать, я-то как раз все понял, я как мало кто тебя понял. Не тронь мою водку, что тебе неймется! Я сам тебе налью, а то опять мимо. Гляди, вся скатерть мокрая! Ты мне сейчас расскажешь, что в этом плену… у этих немцев все чисто, аккуратно и весело. Что сами вы в Рохмани, чуя приближение победы, чуть не спились от отчаяния. Что нигде так страшно и безысходно не пили, как в армии победителей, – и тем страшнее был контраст с бодрой армией побежденных. Что ты – как это говорится? – хлебнул другой жизни, о да. Ну а дальше… из-за бессмысленности твоих сведений разговор у вас на допросах шел все больше на личные темы – и тут-то ты оттянулся! Ты себе сказал: никогда и нигде я не был так свободен, как в плену, – и восхитился этому парадоксу, и поверил в него свято. И тогда ты дал себе санкцию… или индульгенцию – и заговорил свободно с вышестоящими, с облеченными властью – властью в том числе над тобой! – ты с ними заговорил на равных. И, упиваясь этим ощущением, ты им с радостью все рассказывал и про иприт-люизит, и про Вольск – и я даже думаю: не обрадовался ли ты, вспомнив случайно этот Вольск? Так ты наконец-то смог быть им полезен хоть чем-то. И не подумал ли тогда, посмеиваясь про себя: вот, дескать, завтра полетит немецкая эскадрилья Вольск бомбить?