– Ходят слухи, будто ты в Москве к меньшой Римской-Корсаковой присватывался, – сказал между тем Александр Павлович, и в голосе его зазвучало такое разочарование, что Николаю немедленно сделалось стыдно, и он в этот миг готов был на все, чтобы возвыситься во мнении императора и угодить ему.

– Кабы я к ней всерьез присватывался, неужто уехал бы? – поспешно отрекся Николай от своей любви, причем сейчас ему совершенно искренне казалось, будто он и в самом деле ничего особенного к Алине не испытывал. Так, приглянулась хорошенькая девица, да мало ли хорошеньких?..

– Это славно, – кивнул император. – Это просто отлично, что ты не взял на себя никаких обязательств, не то упустил бы свое счастье. Есть одна девушка, перед которой я в сильном долгу, а потому хотел бы ее судьбу устроить наилучшим образом. Она собой невероятная красавица, богата неимоверно, умна, знатна, а тебе, между прочим, некоторым образом родня – троюродная племянница по князю Потемкину-Таврическому. Но это, сам понимаешь, родство настолько далекое, что Синод на него сквозь пальцы посмотрит.

Николай растерянно моргнул:

– Но кто она?

– Графиня Юлия Пален, – проговорил император ласково. – Я от нее некогда голову потерял… Но всегда знал, что слишком стар для нее. Такой женщине нужен муж-красавец, да чтобы был богатырского здоровья. А уж она его отблагодарит, она любого мужчину сделает значительным человеком в обществе! Ну как, согласен?

Николай снова моргнул.

Он был не так прост, каким его многие считали, в светской жизни довольно искушен, а потому сразу понял, что значили слова императора о некоем долге перед Юлией Пален. Его величество желает устроить хорошую партию своей бывшей фаворитке!

Теперь Николай вспомнил, что какие-то такие разговоры он слышал в связи с этим звучным именем – Юлия Пален – несколько лет назад. Но матушка, бывшая очень преданной императрице Екатерине, а ее старшего внука просто обожавшая за ту полудетскую влюбленность, которую он к ней во времена оны испытывал, никогда не то что никакого дурного слова об августейшем семействе не говорила, но даже и намеков на сплетни не допускала. И теперь она, конечно, в курсе планов императора – сосватать Юлию для Николая. И, судя по всему, от этих планов в восторге…

Николай любил иногда представиться этаким несообразительным красавчиком-увальнем, но, когда речь шла о его судьбе, он соображал очень и очень быстро.

Может быть, какие-нибудь его приятели – из тех, которые начитались Вольтера и Руссо с Монтескье, надышались французским ниспровергательским духом, которые втихомолку на своих тайных пирушках (высокопарно именуемых «собраниями») бранят государя и грезят переменами в Российской империи, – может быть, они бы и скривились брезгливо, что в жены потомственному дворянину предлагают отставную его величества фаворитку, однако Николай был воспитан иначе и понимал это предложение как знак наивысшего доверия. Император просил его помощи!

Но тут имело место быть еще одно обстоятельство, некий резон, который не был никому известен, однако от этого не перестал быть значимым для молодого графа Самойлова.

Кроме громкого и всем известного прозвища «русский Алкивиад» Николай носил еще одно, менее афишируемое: Мело́к. Прозвали его так за необычайно светлые волосы, но гораздо более – за пристрастие к карточной игре: ведь мелком записывают игроки по зеленому ломберному сукну свои ставки и счета.

Правда, об этом пристрастии Алкивиада были осведомлены лишь самые близкие его друзья-приятели (в частности, некто Сашка Пушкин), потому что, смертельно боясь матушки, Николай старательно напяливал на себя маску человека, не отзывчивого к искушениям. Играл он в долг да в долг… до поры Алкивиаду верили, однако вдруг р-раз – да и перестали, и необходимость вскоре заплатить проигрыши обрушилась на графа Самойлова с внезапностью и неотвратимостью того самого пламени небесного, который некогда пожрал Содом и Гоморру.

Но ведь если пойдет слух о его помолвке с Юлией Пален, богатейшей наследницей, ему опять станут верить?..

Как в самом деле удачно, что она вернулась в Россию и государь подыскивает ей супруга!

Вспоминая слухи о многочисленных женихах, которых отвергла Юлия, Николай сообразил, что император давно пытался устроить ее судьбу, однако своевольница вовсе не желала идти за кого угодно. Свое прежнее положение она совершенно не считала позором и намерена была выйти замуж лишь за того, за кого хотела, кого считала себя достойным. И Николай вдруг почувствовал себя совершенно несчастным оттого, что эта переборчивая привередница и его не захочет, сочтет недостойным…

События ближайшего будущего показали, что опасался он зря: Юлия через графа Литту передала императору, что согласна принять сватовство графа Николая Самойлова.

Спустя некоторое время, положенное для ухаживаний и жениховства, сыграли свадьбу, да такую пышную, что о ней вспоминали годы спустя – тем паче что посаженым отцом на ней был сам император. Постаревший, болезненный, он, казалось, и впрямь годился в отцы этой сияющей двадцатидвухлетней красавице, которая выходила замуж за редкостного красавца. Эти двое подходили друг другу так, словно кто-то нарочно подгонял их по росту, по цвету глаз и волос, по статям… Ну и по богатству, конечно.

Однако этот кто-то чего-то все же не учел…

Да, не учел, потому что вскоре семейное счастье молодых Самойловых пошло наперекосяк.

Они то страстно миловались, то с той же страстью ссорились и бесстыдно, без разбору эпитетов, бранились. Очень умело подливали масла в огонь друзья-приятели, хаживавшие на пирушки в компанию Пестеля и громогласно осуждавшие графа Самойлова за то, что струсил перед государем и подчинился его воле, тогда как вся передовая молодежь только и мечтает о ниспровержении обветшалой и замшелой монархии.

Дабы не прослыть трусом, Николай и сам раз несколько являлся на собрания, пил наравне со всеми и громче иных прочих кричал о том, что без конституции России просто зарез, а манифестом для будущего, конечно же, следует избрать знаменитое «Завещание» аббата-атеиста Мелье, который однажды выразил пожелание, чтобы все сильные мира и знатные господа были перевешаны и удавлены петлями из кишок священников.

Уверяли, будто знаменитый Пушкин тоже сие поддерживал и как-то заявил, что дворян надобно всех повесить, а если бы это началось, то он с удовольствием затягивал бы петли.

Николай Самойлов Сашку Пушкина, как уже было упомянуто, изрядно знал, пили вместе не единожды и не по одному стакану, поэтому он мог бы ручаться, что поэт брякнул сие спьяну. Так же спьяну он, конечно, распевал и уличную песенку времен французской смуты:

Et des boyaux du dernier prêtre

Serrons le cou du dernier roi![11]

и пересказывал ее по-русски… в то время как сам в присутствии государя истово кланялся, ручки целовал и был приличнейшим из верноподданных.