С этого дня Стелла ночевала в другой комнате. Роксанна несколько дней не вставала с постели. Она очень устала, чувствовала сильную слабость, сердце заходилось. Лизетта хотела вызвать врача из Авланжа, доктора Кольсона, но Роксанна отказалась. Стелла сама взялась стряпать после уроков в школе и каждый вечер приносила тарелку матери. Водку и снотворное нашли на ночном столике. Лизетта прибрала их. Но Роксанна просила еще. И Стелла принесла ей упаковку снотворного, спрятанную на дне бельевого шкафа, и бутылку сливовой из-под тюков сена в сарае. Она никому об этом не сказала. Это был их маленький секрет. Стелла жалела Роксанну, когда та с заговорщическим видом намекала на их секрет, что неизбежно означало просьбу принести ей бутылку, спрятанную под бельем в гардеробе. Стелла смотрела, как Роксанна осушала залпом два-три стаканчика подряд. После этого мать сухо просила ее покинуть комнату.

Но пришлось, никуда не денешься, встать с постели, кормиться, таскать свое измученное тело по враждебным пространствам, полным темных углов и сквозняков. Пришлось трудиться, поддерживать огонь, готовить еду, копать землю ради горстки жалких овощей, которые позволят продержаться, когда больше ничего не останется. Да и по дому необходимо «пройтись тряпочкой», как неизменно напоминала ей Лизетта, когда приходила. Было грязно, это бесспорно, но Роксанна не желала натирать растрескавшиеся полы и драить семейную мебель.

Роксанна ходила иногда посмотреть на огромную паутину над камином в большой комнате. Никогда она не уничтожит это произведение искусства. Пусть паук спокойно откладывает яйца, ловит добычу, ползет куда хочет, царит в гостиной. Роксанна смотрела на него, как на соседа, одинокого и скромного, независимого, но все понимающего. Нити паутины спускались с потолка все ниже и уже заслоняли лоб Большой Мод в ее раме. Они так и будут висеть, пока не закроют полностью ее длинное суровое лицо.

В середине октября Грендоржи пригласили весь хутор на свои знаменитые «посиделки». Это бывало четырежды в год, со сменой времен года. Каждый приносил с собой поесть и выпить. И проводили вечер вместе, беседуя, играя в карты, обсуждая события в мире. Роксанне не удался киш, но она гордо поставила его на стол в столовой. Вздутая коричневая корка пригоревшего сыра так и не была разрезана, он один остался нетронутым до конца трапезы. Жена Грендоржа не преминула заметить Роксанне:

– О! Смотри… Никто не ел твой киш. А на вид такой вкусный! Ты не забудь его забрать, будет ужин тебе и малышке.

Роксанна представила, как запихивает киш в глотку Мари-Поль Грендорж, и та медленно задыхается, смешно урча горлом.

Все расселись в гостиной, и разговор быстро перешел на сельское хозяйство и животноводство. Как защитить овощи теперь, когда нет больше пестицидов? Когда заканчивать поливать тыквы? Как правильно окучивать картофель?

Роксанна видела перед собой шевелящиеся рты, возбужденные, гордые, внимательные лица, широкие жесты. Она наткнулась на Джеки, который тоже сумел напроситься, хоть и не жил на хуторе. Он напускал на себя важный вид и медленно покачивал головой на объяснения Флорана Потевена о размере смородиновых кустов; Флоран был прежде бухгалтером и приехал в Сен-Фонтен четыре года назад.

Джеки знал, что Роксанна наблюдает за ним, но делал вид, будто ничего не замечает, принимая позы, которые считал авантажными, например, опирал свой подбородок галошей на большую руку землекопа. Красавчик Джеки… Он был словно в совете министров, на совещании в верхах о будущем мира. А будущее это виделось как минимум безнадежным, что не переставали повторять, подробно обсудив вопросы выращивания лука-порея или инфекций вымени у дойных коров. Насилие в городах достигло «беспрецедентной степени варварства», как все слышали в новостях, когда еще можно было их слышать. Эбола продолжала свирепствовать, но уже не с такой силой. Однако население планеты заметно уменьшилось, статистика была недвусмысленна.

Тех, кого называли «бродягами», становилось все больше. Эти люди бежали из мегаполисов, не зная, куда деваться; они подались в маленькие городки и поселки. Коммуны построили лагеря на окраинах и вдоль национальных автострад. У Жанин Колине, бывшего психолога, ныне огородницы, была кузина, жившая недалеко от одного из этих лагерей. Она весьма выразительно описала ей этих людей, голодных, грязных и оборванных. Собравшиеся отпустили скорбные комментарии, повздыхали, и тягостное молчание повисло над группкой. Потом Мари-Поль Грендорж сказала:

– К счастью, у нас нет больше до кучи мигрантов и беженцев! Эбола их мало-мальски проредила. Хотя бы ради этого…

– Ради чего? – буркнул ее муж.

– Да ты сам знаешь, милый…

– Нет. Объясни.

– Брось, Марк, – вмешался бухгалтер Потевен. – Оставь ее. Она, в общем, в чем-то права…

Грендорж испепелил бухгалтера взглядом. Почти все опустили глаза. Женщины встали, чтобы убрать со стола, мужчины вышли покурить. Была ли права Мари-Поль? Мнение ее, конечно, не было милосердным, но что тут возразишь? Десять миллиардов человек – это слишком много, тут ни для кого не было сомнений. Надо было разгрузить планету, и этим занялась Эбола, не делая различия между бедными и богатыми, фанатиками и всеми остальными. В результате расчистился перенаселенный и обескровленный Юг и похудел тучный Запад. Равновесие было полное, и фанатики всех мастей не могли не отметить исключительной справедливости того, что они считали Божьей карой.

Роксанна пошла за Стеллой, которая была с другими детьми в сарае, и они простились. На обратном пути Роксанна думала о Мехди и его матери. Уже несколько дней от него не было вестей. Пройдя грабовую аллею, они остановились у пруда, где их приветствовал лебедь. Ночь была светлая; небо более звездное, чем обычно. Было так трудно представить себе, что происходит в мире. Здесь время словно остановилось. И эта опасная иллюзия поддерживала в живых надежду, притупляя страх. Но путь был пройден. Роксанна поняла, что никогда всерьез не верила, будто увидит воочию вымирание рода человеческого. Хотя какая-то часть ее от души этого желала. Ей вспомнилась фраза Вуди Аллена: «Я не боюсь смерти; я просто предпочел бы не быть дома, когда она придет».

Он остался один в комнате, где еще витал сильный запах стряпни. Овощного супа, наверно, на курином бульоне. Он часто ловил себя на том, что оказывался в этом месте, смутно ему знакомом. Когда женщина и девочка ушли? Очень давно или совсем недавно, он не знал. Стенные часы где-то в доме отсчитывали время, но это ничего не значило. Каждый бой, казалось, следовал сразу за предыдущим совершенно случайным образом. Он не мог запомнить, сколько ударов насчитал.

После их ухода он погрузился в полусон, привычное состояние, скучное и успокаивающее, и ничто больше до него не доходило – ни запахов, ни красок, ничего. Он не знал, что вывело его из этой ватной дремы, ведь дом был пуст и совершенно спокоен. Так или иначе, теперь он был здесь, перед котелком с супом, томящимся на огне.

Часто, когда она в доме, он выходит из оцепенения и следует за девочкой. Он видит ее иногда, слышит, хоть говорит она очень мало. У нее латинское имя, Стелла. Это значит «звезда». Женщина, должно быть, ее мать – но за это он не готов поручиться, – женщина произносит это имя без теплоты. О ней он знает мало. Только ее сны, видения, мучительные, как у узницы.