Джеки съел еще кусок сыра с краюхой хлеба, вид и вкус которого – камень камнем – указывали на то, что испекла его Роксанна. Потом он ушел. На обратном пути, трясясь на своем тракторе, он немного тревожился. Не надо бы этой девчушке жить с женщиной в таком подавленном состоянии. Но взять ее на ферму он не мог. Отец держал его в страхе. С него станется бить кроху, как он бил когда-то его, а то еще, чего доброго, притиснет ее в хлеву и задерет юбки… Так случилось с малышкой Сумань много лет назад. Она уехала во Францию в восемнадцать лет и не вернулась.

Как бы то ни было, Стелла никогда не согласится покинуть ни мать, ни дом. Джеки и спрашивать ее было не надо, он знал ответ: нет. С высоты своих восьми лет она смотрелась настоящей хозяйкой и заботилась о доме, как о живом существе. В свое время в нем сменяли друг друга жильцы: после смерти Мод жил адвокат из Льежа с семьей, городские пижоны, приезжавшие только на уикенды, потом два учителя-холостяка, торговцы бумагой и, наконец, беженцы из Эритреи, которых поселила в дом коммуна с согласия матери Роксанны. Отец семейства умирал от рака, метастазы пошли по всему организму. На больницу не было денег. Соседи скидывались, чтобы купить ему морфий; это было за четыре года до Эболы. После смерти отца и отъезда семьи дом пустовал. Джеки больше не бывал в нем до того летнего дня, когда пришел с Лизеттой и Марселем на следующий день после приезда Роксанны. До этого дня ему частенько случалось проходить мимо, когда он шел на охоту. Он останавливался ненадолго перед фасадом, выкуривал сигарету. Дом, казалось, дремал, в его пустых пространствах жила тяжелая тишина. Окна с наличниками поблескивали лаковой чернотой и напоминали о едва заметном колыхании пруда. Джеки не хотелось бы здесь жить, но он не мог объяснить, почему.

Но теперь, когда вернулась Роксанна, его дорогая Роксанна… Двадцать пять лет она жила в самых потаенных помыслах Джеки. Он всегда верил, что она приедет. Каждый вечер молил Боженьку вернуть ее ему. Она принадлежала к самым счастливым моментам его невеселой жизни. Когда он был маленьким, благодаря ей ему удавалось избежать тяжелой работы на ферме и побоев отца. А ведь бывало и хуже… Когда Джеки вспоминает погреб, где хранились запасы картофеля, на память неизменно приходят одни и те же четыре вещи: дневной свет, просачивающийся через подвальное оконце, чуть сыроватый, острый запах картошки, ярко-красная конфета, лежащая на первой ступеньке лестницы, и расстегнутая ширинка отца. Когда этот последний образ всплывает в его мозгу, все размывается; он неспособен ничего больше увидеть. Только ужасно болит голова, и сердце колотится чаще обычного.

Оно, впрочем, и сейчас бьется как шальное, это сердце, когда он подъезжает к первым домам Оссони. На смену воспоминаниям о погребе пришли другие, куда приятнее: Джеки видит обнаженное плечо Роксанны, когда она моет садовые инструменты в каменном желобе у колонки. И ее волосы, вечно непричесанные, колышутся у щеки, мешают ей, и она дует на пряди или убирает их пальцем, но всегда остаются несколько волосков, липнут к губам, и это так возбуждает… Он мог подумать об этом еще, ничего плохого тут нет, никого не убудет, но слишком много думать тоже не стоило, не то головная боль никогда не оставит его в покое, а ночью, ох, ночью еще хуже, все тело ломает… Но вот и отец спускается по Церковной улице. Вид шелудивого старика в кепчонке набекрень мгновенно отрезвил Джеки; отец был явно в дурном настроении, вообще-то Джеки и не помнил, чтобы он когда-нибудь бывал в хорошем.

* * *

Роксанна все-таки спустилась в кухню и попробовала тушеную капусту. Оказалось чертовски вкусно! Все-то она умела, эта девчонка. Ну, почти все. Труднее всего ей было общаться, выйти из своего кокона и поинтересоваться, как живут люди рядом с ней. Тут ей еще предстояло потрудиться. Роксанна вынырнула из тягостного сна – опять. Но без ксинона она уже не могла обходиться. Мехди был прав: от этой дряни попадаешь в зависимость. Она подошла к плите, но и у раскаленного чугуна не смогла согреться. Был еще только ноябрь, а температура сильно понизилась, всего несколько градусов выше нуля. Лето внезапно сменилось зимой. Роксанна не взяла с собой достаточно теплой одежды и ничего подходящего для этой средневековой жизни. Лизетта дала ей свитера и другое шмотье, все было велико или мало. Здешние люди мало заботились о своей внешности. И Роксанне тоже не было резона этим заморачиваться. Но все же… В этих коричневых велюровых штанах она чувствовала себя не привлекательнее беглянки из лагеря. Стелла мыла посуду, спокойно, очень старательно, как всегда; эта малышка ничего не унаследовала от матери. Оно, наверно, и к лучшему. Роксанна в этом возрасте была утомительно живым ребенком; непоседа, егоза, болтунья. Она была общительна, весела, но вспыльчива. Что осталось теперь от той девочки? Немного. Время гасит все.

Роксанна наблюдает за дочкой, которая хлопочет у раковины, моет тарелки уверенными жестами, взрослыми, сказать по правде, жестами. У этой малышки кончилось детство, если оно вообще когда-нибудь было… Она уже утратила исконную радость детства, его шалости, его непосредственность и даже его ужасы и страхи. Что такое эта материнская любовь, о которой все говорят, всепоглощающая, слепая, безусловная, безграничная? Считается, что все женщины должны испытывать это чувство и оно их преображает. Матери, навсегда, на веки вечные. Роксанна – урод. Чего-то в ней не произошло при рождении Стеллы, когда медсестра положила младенца ей на живот. Сморщенное личико, крошечные ручки, протянутые в пустоту, ее не тронули. Она не хотела кормить ребенка грудью. Детский плач в высшей степени ее раздражал. В отсутствие Александра или няни Роксанна не подходила к надрывавшейся от крика Стелле целую вечность. Однажды ночью плач внезапно смолк; она пошла в детскую, умирая от страха. Стелла засунула в рот край одеяла и задыхалась. Роксанна убрала ткань, прижала девочку к себе, чтобы успокоить. И в этот момент тоже не произошло ожидаемого чуда, этого святейшего порыва всепоглощающей любви.

Но к кому Роксанна когда-либо испытывала такую любовь или хотя бы что-то к ней близкое? Не к матери, не к отцу и не к сестре. Она была очень привязана к бабуле, но и это чувство было скорее умеренным, рациональным. Александра она любила не больше, чем любого другого мужчину. Ребенок с ним получился почти случайно. У нее каменное сердце, часто говорили ей. Если у Стеллы есть с ней что-то общее, то, наверно, вот это, эта неспособность любить, подарить себя, принять другого с полным самозабвением, без расчета, без корысти, без страха. И именно это она ненавидела в дочери, как бы протягивавшей ей зеркало.

* * *

Снег пошел за несколько дней до Рождества. На хуторе дети катались на санках и лепили снеговиков. Стелла тоже участвовала в играх. В силу своей странности она никогда не сходилась близко с ровесниками, но ее присутствие им не мешало. Она была частью их повседневной жизни.

Через час Стелле надоедает играть; она удаляется, поднимается на косогор и на минуту останавливается перед деревянным домиком. Дым валит из кривой трубы. Там живет не Ослиная Шкура, а Жанин Ламботт по прозвищу Инспектор Гарри, потому что она мало того, что работала в полиции, еще и очень похожа на мужчину. Стелла предпочла бы никогда ее не встречать, чтобы представлять себе сквозь грязные стекла сияние платья цвета неба. Она поднимается выше, доходит до опушки леса. Лес всегда неодолимо притягивает ее. Она знает, что нельзя ходить туда одной. Но на этот раз слишком велико искушение войти под заснеженные кроны, такие безмятежные в ватной тишине. Белые ветви тянутся к ней, будто манят. Стелла ступает на тропу и медленно идет к деревьям.