ожесточило его еще больше. Он набросился на нее, испытывая сладостное чувство оттого, что сейчас уничтожит ее, но в ответ не услышал ни одного ожидаемого звука. Она оставалась тихой и холодной. И ему казалось, что он обладает не Ойфемией, а ее далеким отражением. Где же она была в это время? В объятьях Самешкина?

— Ну, скажи хоть что-нибудь, — просил он.

Она молчала совершенно так, как в его представлении могло молчать ее изображение.

— Почему ты ничего не говоришь?

— Я уже все сказала!

— Ты действительно хочешь жить с Самешкиным?

— Я должна!

— Почему ты должна?

— Не знаю!

— И поэтому я должен уйти?

— Да!

— Ты что, не любишь меня?

— Не знаю.

— Ты любишь Самешкина?

— Я принадлежу ему.

— Как это?

— Не знаю.

Отвернувшись от него, она сразу заснула. Словно, не попрощавшись, уехала куда-то далеко-далеко.

Чувствуя себя бесполезным, никчемным, он долго еще лежал, глядя на луну через отверстия в ставнях. Вся его жизнь стала бесполезной, бессмысленной. Какой злой бог привел его к Ойфемии? После, только лишь оттого, что он задался вопросом о том, кто вообще правит этим миром, он решил, что попросту ополоумел. Его страх был настолько велик, что он, дабы отогнать его и самому осуществить свою судьбу, сел в кровати и произнес этот вопрос вслух.

Он походил на человека, который из страха перед смертью пытается покончить с собой. Однако, продолжая жить, он терзался вопросом, не умер ли он уже, не сошел ли с ума?

Айбеншюц встал очень рано. Ойфемия еще спала, и он долго смотрел на нее спящую, отстранившуюся от него копию. Она спала в необычной позе, скрестив руки поверх обнаженного тела, как будто знала, что он на нее смотрит.

Основательно умывшись и побрившись, как и каждое утро со времен своей службы, он почистил всю свою одежду. Вел он себя очень осторожно, чтобы не разбудить Ойфемию.

Затем, принявшись укладывать чемодан, вдруг решил, что ввиду служебных обязанностей у него есть еще здесь дела, и, оставив чемодан, на цыпочках вышел из комнаты.

Спустившись вниз, Айбеншюц столкнулся в трактире с Самешкиным, который, улыбнувшись ему, обнажил все свои замечательные зубы. Самешкин пил чай и, постоянно подсаливая, ел хлеб со смальцем, а Айбеншюцу казалось, что соль он сыплет не на хлеб, а прямо на него, на Айбеншюца. Пересилив себя, он все-таки сказал:

— Доброе утро!

Вымолвив это, он почувствовал к Самешкину прилив жгучей ненависти.

Долго разглядывая болтающего, смеющегося Самешкина, Айбеншюц начал ненавидеть и Ойфемию.

Он надеялся, что если уйдет, то обретет какую-то ясность.

Как хорошо, что лошадь была такой умной. Без нее Айбеншюц не нашел бы дороги домой. Но сперва он заехал в контору. За много дней там скопились бумаги, перед которыми он испытывал страх.

27

Всю следующую неделю поверитель стандартов жил дома. Регину он не видел, но иногда слышал плач ребенка.

Однажды, сидя в повозке с вахмистром Слама, когда они ехали в Блоты, Айбеншуц заговорил. На сердце у него было так тяжело, что ему необходимо было выговориться, а вокруг, кроме вахмистра, — ни души. С кем поговорить? Человеку нужен человек.

Вот и рассказал поверитель стандартов вахмистру свою историю. Он поведал ему, что до того часа, как увидел Ойфемию, он вообще не знал, что такое жизнь. А еще он рассказал об измене его жены с писарем Йозефом Новаком.

Жандармский вахмистр был очень простым человеком, но он понял все, что рассказал ему поверитель стандартов, и в доказательство снял свою остроконечную каску, словно с обнаженной головой он мог кивать более убедительно.

После рассказа у Айбеншюца на сердце сразу стало как-то легко, он даже повеселел. И все же ему было очень грустно.

Вахмистру Слама ничего не приходило в голову, но он хорошо знал, что надо сказать что-нибудь подбадривающее, и сказал незамысловато и честно:

— Я бы такое не перенес!

Желая утешить Айбеншюца, он лишь еще больше опечалил его.

— Я тоже был обманут, — начал Слама, — откровение за откровение. Моя бывшая жена спуталась с сыном начальника округа и умерла при родах.

— Мои соболезнования! — только и сказал Айбеншюц, которого вся эта история не тронула. Что ему до умершей жены Слама, когда его волновала его собственная судьба?

Но, увлекшись рассказом и бередя свое раненое сердце, вахмистр продолжал:

— Мы были женаты двенадцать лет. И, знаете, изменила она мне не с мужчиной, а с юнцом, с сыном начальника округа, с курсантом, — и, будто это имело какое-то особое значение, через мгновение добавил: — С курсантом кавалерийского корпуса из моравской Белой церкви.

Айбеншюц давно уже перестал его слушать, но ему было приятно, что рядом с ним звучит человеческая речь. Так, порой не понимая о чем говорит дождь, мы слушаем его благотворный шепот.

В Блотах они зашли только в один магазин Брочинера, молочника и владельца трактира, но пробыли там целый день. У этого Брочинера были найдены пять фальшивых полукилограммовых гирь. На него заявили, а потом пошли в его же трактир.

Проштрафившийся Брочинер, подойдя к столику, за которым сидели поверитель стандартов и вахмистр, попытался завязать с ними разговор, но они держались строго, по-деловому.

Строго, по-деловому, так им, по крайней мене, казалось.

Пробыв в Блотах до самого вечера, Айбеншюц предложил поехать в Швабы, и они поехали.

В Швабах с Каптураком, который постоянно выигрывал, они сразились в торок. Поверитель стандартов, если бы только был повнимательнее, мог бы и выиграть, но его мысли были заняты Ойфемией и Константином Самешкиным.

Наконец, уже глубокой ночью, они оба, рука в руке, напоминая брата и сестру, спустились по лестнице и подошли к столу. Айбеншюц вдруг заметил, что у них одинаковые иссиня-черные волосы, и он разом почувствовал, что желает эту женщину