птиц можно было услышать очень редко, и, к своему удивлению, поверитель стандартов заметил, что их пения ему даже не хватает.

С чего это он стал дорожить такими вещами? И почему вдруг стал ощущать все изменения в природе? Чем вообще для него, артиллериста Айбеншюца, была в его жизни природа? Хорошей или плохой видимостью. Местом для занятий строевой подготовкой. Застегиванием и расстегиванием шинели. Наступлением или отступлением. Чисткой оружейного ствола два раза в день или только один.

Почему же поверитель стандартов вдруг так сильно ощутил все происходящее вокруг? Почему густая, щедрая летняя зелень больших листьев каштанов, почему их оглушительный, стойкий аромат приносили ему теперь такое наслаждение?

Его ребенок, то есть ребенок писаря Новака, гулял с матерью в это время в колясочке по небольшому городскому парку. Идя с работы домой через парк, дабы не шагать в сильную жару по камням, Айбеншюц иногда встречал свою жену. Если такое случалось, он некоторое время шел позади коляски с ней рядом. Шли они молча. Он давно уже не чувствовал ни к ней, ни к ребенку никакой ненависти, они стали ему безразличны. Порой он даже испытывал по отношению к ним жалость. Он просто шел с женой за коляской, пусть гуляющие по парку горожане думают, что у них все в порядке. Потом он резко поворачивал и направлялся домой, где поспешно, без всякого аппетита съедал поданный горничной обед. Его мысли уже занимали лошадь, повозка, дорога на Швабы и трактир.

Он зашел в сарай, затем в конюшню, запряг лошадь и отправился в путь. С пересохшим горлом ехал он в золотом облаке из песка и пыли; через широкополую соломенную шляпу его голову тысячью копий жалило беспощадное солнце, но на сердце у него было радостно.

Не раз можно было остановиться в одном из попадавшихся по дороге постоялых дворов, но он этого не делал. Изнывающий от жажды и голодный, как его собственная душа, он спешил в Швабы, в приграничный трактир.

Через добрых два часа он прибыл на место. Пришел слуга, чтобы распрячь изнемогающего от нетерпения и жажды Якоба, у которого от сильного возбуждения дрожали бока. После того как был арестован Ядловкер, слуга рассматривал поверителя стандартов как законного хозяина трактира. Это был старый, уже оглохший русинский крестьянин по имени Онуфрий.

Считалось, что он ничего не понимает, но он все понимал. Потому, наверное, понимал, что был глухим и старым. Некоторые слабые на ухо люди бывают очень наблюдательными.

Сев у окна, поверитель стандартов выпил медовухи и закусил подсоленным горошком. С верноподданническим радушием, без всякой надобности, чтобы лишь поздороваться, к нему подошел Каптурак. Поверителю стандартов такая фамильярность была противна. Как ни странно, но он должен был констатировать, что его возросшая чувствительность по отношению к происходящему в природе сделала его более восприимчивым и к человеческой подлости. Поверитель стандартов находил несправедливым, что Каптурак гуляет на свободе, в то время как Ядловкер отбывает наказание. Жаль, что, не нарушая закона, тип этот не давал никакого предлога для ареста. У него не было ни магазина, ни весов, ни гирь.

Но ничего, придет день — попадется.

Айбеншюц еще немного выпил, потом встал и, приказав служанке позвать Ойфемию, подошел к лестнице.

Каптурак продолжал каждый день, а вернее, каждую ночь приводить в трактир русских дезертиров. На них можно было хорошо заработать, ведь они были в отчаянье, а отчаявшиеся люди дают деньги. Попадались среди них и провокаторы, доносившие на своих же товарищей, а кроме того, сообщавшие о положении дел на границе. В задачу поверителя стандартов отнюдь не входил полицейский надзор, не было этого и в натуре Анзельма Айбеншюца, однако он был внимателен, прислушивался к разговорам и запоминал лица. Все это претило ему, и тем не менее он это делал.

Ойфемия в это время находилась не в своей расположенной наверху комнате, а неподалеку, в магазине, где она продавала крестьянам скипидар, крупу, табак, селедку, шпроты, фольгу и синьку для побелки. Работал магазин только два дня в неделю: в понедельник и в четверг. Как раз был четверг. Напрасно Айбеншюц ждал Ойфемию у лестницы, к его удивлению, она появилась с другой стороны.

Она протянула ему руку, и он вспомнил, как пару недель назад, весной, эта рука плыла к нему сквозь серебристую синеву ночи. Он взял ее руку и держал, как ему показалось, дольше принятого. Ну что он мог с собой поделать?

— Что вам угодно? — спросила Ойфемия.

Он хотел сказать, что прибыл по долгу службы, но сказал:

— Я хотел снова увидеть вас!

— Пойдемте в магазин, — сказала она, — у меня нет времени, там ждут покупатели.

Уже начинался золотой летний вечер. В трактире дезертиры пели свои песни. Они пили чай и шнапс, и после каждого глотка вытирали с лица пот висевшим на шее полотенцем. Когда Ойфемия с поверителем стандартов выходили из трактира, они на мгновение замолкли.

В маленьком магазинчике было много крестьян и евреев. Им нужен был скипидар, свечи, наждачная бумага, селедка, табак, синька…

Айбенщюц, который так часто сюда наведывался как исполнитель неумолимых законов, как проверяющий весы и гири чиновник, неожиданно оказался стоящим рядом с Ойфемией по ту сторону прилавка. И, словно своему ученику, она приказывала ему кого-то обслужить, что-то принести, что-то взвесить, что-то наполнить. Он слушался. А что было делать? Он даже не осознавал, что ее слушается.

Покупатели разошлись, и Ойфемия с поверителем стандартов тоже покинули магазин.

Возвращаясь в трактир, они прошли вместе не более трех шагов, но поверителю стандартов показалось, что путь этот длился страшно долго. Уже ощущалась свежая прохлада наступающей летней ночи.

23

Этой ночью он оставался в трактире долго, до самого рассвета, до того часа, когда пришел поселковый полицейский Арбиш, чтобы увести дезертиров. Впервые за много недель в это утро небо было затянуто облаками. Восходящее солнце, когда Айбеншюц выезжал из ворот трактира, было красным, маленьким и напоминало попавший на небо апельсин. В воздухе отчетливо пахло сыростью, давно ожидаемым дождем. Навстречу Айбеншюцу дул теплый ветер, и, хотя пил он всю ночь напролет, был он свежим и как будто невесомым. Он чувствовал себя совсем молодым, и