Она перестала выходить из дома, даже за продуктами, препоручив это привратнице; однако же в одно прекрасное утро, когда эта женщина постучала в дверь, чтобы взять заказ, она прогнала ее прочь нечеловеческими воплями и запустила ей вслед чашку, которую держала в руке. Но люди, ни о чем не подозревавшие и всегда относившиеся к ней с уважением, прощали эти странные настроения, приписывая их горю, которое она испытывала после потери мужа.

У нее начались фантомные ощущения. Кровь, с трудом поднимавшаяся в мозг по отвердевшим артериям, стучала в висках, а ей казалось, что с улицы доносятся повелительные удары в дверь подъезда; явственно она слышала на лестнице чьи-то шаги и тяжелое дыхание. По вечерам, когда зажигалось электричество, ее ослабевшее зрение преображало предметы обстановки и тени от них в недвижимые фигуры шпионов или полицейских агентов, явившихся, чтобы ее арестовать. И однажды ночью, когда во второй уже раз свалилась во сне с постели, она вообразила, что на пол ее швырнул один из них, войдя тихонько в дом, и что теперь он бродит по комнатам.

Ей приходила мысль оставить Козенцу, переселиться в другие места. Но куда, к кому? В Падую, к своим далеким родственникам-евреям? Увы, это было невозможно. В Рим, к дочери, или в деревню под Реджо, к родителям мужа? Там ее внезапное появление сразу будет замечено, зарегистрировано, оно всех скомпрометирует. Да и потом, как воспримут вторжение старухи с больными нервами, одержимой кошмарами, люди, у которых и так по горло собственных забот и собственных горестей? Она ведь никогда ничего ни у кого не просила, всегда жила независимо с самых юных лет? Она постоянно помнила два стиха, слышанные ею когда-то в гетто от пожилого раввина:

Несчастен тот человек, что нуждается в других людях!

Блажен тот человек, который нуждается только в Боге!

Что же, в таком случае не переехать ли ей в какой-нибудь другой город, в какое-нибудь безвестное селение, где ее никто не будет знать? Но ведь повсюду нужно было отметиться, показать документы. Она даже подумала бежать в другую страну, где нет никаких расовых законов. Но она никогда не бывала за границей, у нее не было заграничного паспорта. Доставать паспорт — означало подвергаться расследованию генерального адресного бюро, полиции, пограничной службы, а все это были места и кабинеты, которые ей представлялись полными угроз, словно она — бандит.

Нора вовсе не была бедна, как, возможно, многие думали. За минувшие годы, как раз для того, чтобы гарантировать себе возможность в будущем, на случай болезни или еще чего-нибудь, она мало-помалу отложила, следуя своей старой привычке, около трех тысяч лир. Эта сумма, в виде трех тысячных билетов, была зашита в косынку, и ночью она держала ее под подушкой, а в остальное время постоянно носила на теле, прикалывая шпильками под одним из чулков.

В ее неопытном уме, который иногда подвергался уже затмениям, гнездилось убеждение, что с такой суммой она сумеет заплатить за поездку в любую страну, даже самую экзотическую! Были минуты, когда она, словно маленькая девочка, принималась мечтать о больших городах, которые до замужества, в своих грезах, сделавших бы честь любой мадам Бовари, представляла себе как высшие и заветные цели — Лондон, Париж… Но опомнившись, вспоминала, что теперь она одна — а как же сможет старая и одинокая женщина ориентироваться среди этих шумных разноязыких толп? Вот если бы рядом был ее Джузеппе, вот тогда можно и путешествовать! Однако же Джузеппе теперь не было на свете, его нельзя было разыскать здесь, и в других местах он тоже отсутствовал. Вероятно, и тело его, такое большое и массивное, теперь давно уже растворилось в земле. Не осталось на свете никого, кто мог бы утешить ее в ее страхах, как когда-то делал он, говоря: «Да ну, брось-ка, дуреха ты этакая!».

Хотя она и продолжала делать самой себе разнообразные предложения, перебирая все континенты и страны, для нее не находилось места на всем земном шаре. А между тем, по мере того, как проходили дни, необходимость побыстрее спасаться бегством все назойливее мелькала в ее воспаленном мозгу.

В последние месяцы она слышала разговоры — возможно, по радио — о том, что евреи всей Европы съезжаются в Палестину. О сионистском движении она не знала абсолютно ничего, хотя само слово было ей знакомо. А о Палестине она знала только то, что это библейское отечество евреев, и что столица ее называется Иерусалим.

И в дни, когда на пороге уже стояла летняя жара, она как-то вечером неожиданно решила, что нужно бежать прямо сейчас, пусть даже и без паспорта. Она перейдет через границу нелегально или же спрячется в трюме какого-нибудь парохода — она слышала такие истории про нелегальных эмигрантов.

Она не взяла с собою никакого багажа, не взяла даже смены белья. Три тысячи лир были на своем месте, под чулком. В последний момент, заметив, что на вешалке у входа висит один из трех поношенных калабрийских плащей, которые Джузеппе надевал зимой, она захватила его с собой, перекинув через локоть — у нее мелькнула мысль, что нужно бы подстраховаться, ведь она может попасть в какую-нибудь страну с холодным климатом.

Разумеется, она уже бредила. Но тем не менее, конечно же, рассчитала, что попасть из Козенцы в Иерусалим по суше ей вряд ли удастся, раз пошла по дороге к морю. Она решила, что сядет на корабль, это было единственно правильным решением. Кто-то потом припоминал, что видел ее в летнем платьишке из черного искусственного шелка с голубенькими цветочками, она села на последний вечерний фуникулер, который шел к пристани Паола. И действительно, в окрестностях пристани ее и нашли. Должно быть, она долго шла вдоль побережья, где нет ни одного порта, и искала какой-нибудь корабль под азиатским флагом, более потерявшаяся и заблудившаяся, чем какой-нибудь пятилетний мальчонка, который бежит из дома, мечтая куда-нибудь завербоваться юнгой.

Как бы там ни было, хоть подобная выносливость и покажется диковинной при ее-то здоровье, следует полагать, что от конечной станции фуникулера она прошла пешком длиннейший путь. В самом деле, тот участок пляжа, где ее обнаружили, находится на изрядном расстоянии от пристани Паола, в направлении на Фускальдо. Вдоль этого участка береговой полосы, если пересечь железную дорогу, простираются поля кукурузы, перемежаемые холмами, и они ее блуждающему взору, да еще и в темноте, могли показаться волнующей морской гладью.

Стояла чудесная безлунная ночь, тихая и звездная. Возможно, ей на ум пришла в голову та единственная песенка ее родных краев, которую она умела петь:

Ты посмотри на небо со звездами…

Но и окутанная этим воздухом, недвижным и теплым, в конце утомительного перехода она озябла. Тогда она завернулась в мужской плащ, который захватила с собой, не забыв застегнуть пряжку на шее. Это был старый и изношенный плащ из домотканной шерстяной материи темно-коричневого цвета, который Джузеппе был как раз по росту. Но ей он был чересчур длинен — он доставал ей до пят и даже волочился по земле. Если бы кто-то из местных жителей видел, как она идет откуда-то издалека, закутанная в этот плащ, он вполне мог принять ее за монашка, маленького разбойника-домового, который переодевается монахом и, говорят, бродит по ночам и бесчинствует в домах, проникая в них через печную трубу. Однако же не доказано, что кто-нибудь ее повстречал, да оно и неудивительно — берег этот уединенный, народу на нем мало, а в особенности ночью.