— Управлял… своим… сердцебиением, — благоговейным шепотом повторил Джексон. Его собственное дыхание было тяжелым и неровным. — И это был… не… фокус?

— Мы находились на берегу реки, где не было ни занавеса, ни зеркал. Мне даже позволили пощупать его пульс. Это не было фокусом, Джексон. Некоторые вещи происходят в действительности, даже если мы не понимаем, как это может быть.

— Мне… это… нравится.

— Мой переводчик сказал, что это особая форма молитвы и что самые святые из них способны достигать состояния, в котором не ощущают боли. Они могут спать на гвоздях и держать на голове булыжники, поднять которые не под силу обычным людям.

— Не… ощущать… боли…

— Да. А без боли, как ты понимаешь, они непобедимы.

— Да.

— Так что давай мы с тобой это попробуем, ты и я.

Гейл думала, что при виде того, как Роуэн нежно склонился над мальчиком, ее сердце разорвется на части. Неотрывно глядя друг другу в глаза, они ничего кругом не замечали, и в этом мире ничего другого не было, кроме заботы Роуэна и мужества умирающего ребенка. Глаза Джексона горели верой и любовью, и Роуэн не отводил взгляда. Шли часы, подкрепляемые рассказами об Индии и мифических молодых принцах, прерываемые паузами тишины, которые делались все дольше и дольше.

Потом, когда Роуэн еще раз осматривал своего подопечного, слушал его грудную клетку, ощупывал ноги и руки, его тело сотрясла очередная волна конвульсий, в которых больной боролся за жизнь. Только когда судороги прошли, Роуэн на минуту отвлекся, чтобы открыть свой саквояж, откуда извлек маленький флакон из синего стекла.

Гейл узнала настойку опия и зажала рот ладонью, чтобы удержаться от сотни вопросов. Было не время расспрашивать, на что надеялся Роуэн, давая Джексону опий. Тут больной начал метаться в агонии, ловя ртом воздух. Цвет его лица ухудшился с момента их прибытия. Вокруг глаз и рта легли синюшные тени.

«Он умирает, а я ничего не могу сделать!»

Роуэн положил руку на грудь Джексону и ждал, когда пройдут конвульсий.

— Вот, выпей, и мы подышим вместе, чтобы снять боль, Джексон.

Мальчик послушно выпил. Несколько долгих минут Роуэн, казалось, дышал за Джексона, когда тот не мог.

— Боли нет? — прошептал Роуэн.

Джексон кивнул и улыбнулся:

— Я… непобедимый.

Роуэн обнял мальчика, пытаясь в последний раз согреть его.

— Ты больше чем непобедимый, Джексон Блайт. — Глаза Джексона закрылись. На губах, из которых вырвалось последнее дыхание, застыла улыбка, и последовала жуткая тишина, лишавшая надежды. — Ты гораздо сильнее.

Голос Роуэна дрогнул, он на секунду закрыл глаза, потом отпустил руки мальчика и сложил их на груди в положении покоя. Затем встал и вернул себе самообладание.

— Приведите миссис Блайт. И побыстрее, мисс Реншоу.

Гейл бросилась к двери, распахнув которую, увидела изможденную миссис Блайт. При виде мокрых от слез щек Гейл мать зашлась в истеричном крике и, ворвавшись в комнату, упала на тело сына.

Эта страшная сцена, казалось, продолжалась вечность, пока не был восстановлен порядок. Только с помощью других капель из чемоданчика Роуэна удалось вернуть миссис Блайт в состояние вменяемости. После чего сестры увели ее рыдать в уединение комнаты.

Роуэн, подобно сдержанному генералу, велел экономке послать за гробовщиком и заказать службу. На Гейл он не обращал никакого внимания, и она бродила за ним беспомощной тенью, тихо выражая соболезнование и предлагая свои услуги. Наконец он собрал свой саквояж и проводил ее к ожидающей их карете и терпеливому Тео.

— Мне очень жаль, доктор Уэст, — произнесла Гейл, как только карета тронулась с места. На ее щеках блестели слезы. — Это было…

— Такое случается, — прозвучал лаконичный ответ. — Но чего не бывает, так это чтобы новый ассистент стоял в углу, ломая руки, и рыдал, как дитя! Как сможете вы кого-либо утешить, если сами будете лить слезы, как сентиментальная дурочка?

— Я… Прошу прощения за слезы, но он был… такой юный и такой… милый…

— Это пациент. И смерть его была неизбежна. Для вас, мисс Реншоу, он вообще никто. Не ваш ребенок и не ваш любимый пациент! Вы не воспитывали его и не ухаживали за ним, пока он рос!

От резкости собственного голоса у Роуэна сжались внутренности. «Я злюсь на себя. Я сам скорблю и кидаюсь на нее за то, что выдала свои чувства, когда мне самому хотелось броситься там на колени и выть громче, чем она».

— Нужно сохранять эмоциональную дистанцию, если хотите приносить добро своим пациентам и себе самой.

— Я постараюсь делать вид, что в моих жилах течет лед, доктор Уэст, — огрызнулась она. — Вам придется меня научить этому фокусу.

— Я научу! Только не думайте, что кто-нибудь придет в трепет при виде женщины с заплаканными глазами и медицинским саквояжем в руках! Эти слезы будут помехой и могут кому-нибудь стоить жизни, Гейл. Вы потеряете драгоценные минуты, скорбя по поводу несправедливости мира или борясь со своей женской слабостью, и убьете кого-нибудь своей нерешительностью! Если вы не в состоянии контролировать себя, мисс Реншоу, вам лучше упаковать свои вещи и катить домой!

В тесном пространстве кареты воцарилась тишина, и он ждал конфликта, сожалея, что не может забрать свои слова обратно и загладить ситуацию. Правда или нет, но он считал, что зашел так далеко только потому, что его собственное сердце ныло от раны.

Когда карета остановилась, Роуэн открыл дверцу, выбрался наружу и подал Гейл руку, помогая спуститься. Отпустив жестом уставшего Тео, он поднялся с Гейл на крыльцо своего темного особняка из красно-коричневого песчаника. В глубине души Роуэн надеялся, что Картер ослушался и не лег, ожидая их возвращения в прихожей. Но в предрассветной тьме встречать их никто не вышел.

Роуэн зажег тонкую свечку и протянул Гейл руку.

— Я провожу вас наверх.

Она приняла его руку, едва касаясь кончиками пальцев, как будто физический контакт вызывал отвращение. По темной лестнице они поднимались молча, и Роуэн не знал, что сказать после грубой перебранки в карете. Он должен был злорадствовать при виде ее нежного сердца и женской слабости, но вместо этого собственная боль чуть не погубила его жестокий план. Впрочем, он, несомненно, одержал победу, и завтра Гейл уже не будет.

Он украдкой взглянул на нее. Она шла рядом с ним, грациозная и легкая. Мерцающий свет подчеркивал царственные линии ее профиля, чувственный изгиб шеи и плеч.

«Она до невозможности гордая. Я чувствую себя неуклюжим идиотом, пытающимся сломить аравийца, не убив его духа».

Они поднялись на третий этаж, и он остановился, борясь с искушением попросить прощения или объясниться.

Но Гейл заговорила первой. Голос ее звучал тихо, но ровно.