груди. На дощечке мелом выведены фамилия и номер.

Голод подретушировал наши лица: молодые красивые парни выглядят дикими людьми. Конечно, приложит старания и фотограф-гештаповец. Очень возможно, что эти снимки поместят в немецком журнале с подписью: «Типы русских солдат и офицеров». А рядом, для сравнения, напечатают художественно исполненные портреты откормленных, вылощенных немецких вояк. Взглянет какая-нибудь Гретшен[342] на наши воспаленные лики и воскликнет:

— О, хайлиже Мари, вы шреклишь! Зинд кайне меншен[343].

Обермайстер поймал Вершинина и Сергея Ильяшенко: они систематически делали брак, тщательно его маскируя. Инженер орал, топал, угрожал отсылкой в гештапо, тюрьмой, штрафным и даже каторжным лагерем.

Действительно, достаточно одного его слова, чтобы любого из нас не только упрятали в Бухенвальд, но и отправили на виселицу. Ведь мы, русские военнопленные, фактически вне закона. Нет никаких правил, которые охраняли бы нашу жизнь и ограничивали произвол властей.

К счастью для Вершинина и Ильяшенко, альтешеф[344] болен. Инженер же ограничился сравнительно мягким наказанием: он заключил их на трое суток в карцер.

Всех по очереди вызывали в вахштубе[345], где сидел гештаповский дактилоскопист. Он сделал оттиски с большого и указательного пальцев.

Эта унизительная процедура широко применяется в Германии. Ей подвергаются все немцы, даже правоверные нацисты. В паспорте каждого райхсдойча[346], наряду с данными о чистоте крови до энного поколения, есть фотография с номером на груди и дактилоскопия[347].

Вот она, «страна истинного социализма», где каждого гражданина трактуют как арестанта. Вот он, «Neue Ordnung in Europa», строящийся по образцу тотального концлагеря.

Наш аборт очень маленький. Низенькая дверь не прикрывает даже голов сидящих пленяг. Чтобы проходящие через двор немцы не замечали нас, садимся рядком прямо на пол. Так накапливается до 15 человек. Сидим, пока не подкрадется мастер и не крикнет в упор:

— Лёс! Раус! Работа!

Приглашение дуплируется, то есть дублируется ударом по дупе.

Несколько минут уборная пуста, но скоро заполняется вновь. Кто-нибудь стоит на страже. Остальные сидят на полу и передают друг другу всякого рода параши (слухи). Так в жаркий летний день сидят на корточках под навесом аркадаши[348] и разводят хабары[349], лениво потягивая трубки.

Но вот беда — трубки пусты, в карманах ни табачинки.

Входит Ткаченко и разжимает кулак: на ладони три бычка.

— Где подцепил, Петро?

— Пид станком.

— Петро, сорок!

— Петро, двадцать!

— Десять![350]

— Оставь, Петро, хоть разок потянуть.

— Ладно, Беломар, оставлю.

Нетерпеливо ждем очереди, не сводя глаз с дымка и жадно втягивая его ароматный дух.

— Я сегодня десятый раз в аборте, — с гордостью говорит Ткаченко.

— Вот удивил, да я семнадцатый. А всего просидел сегодня в уборной больше четырех часов.

— А я, почитай, уже тридцатый раз.

Коллективно раскуренная цигарка только разожгла аппетит.

— Хлопцы, давайте трясти карманы, авось наберем на тоненькую.

Карманы выворачиваются, и на свет божий извлекаются крохотные табачинки, перемешанные с пылью; с миру по крошке — скрутили цигарку.

— Шухер, алярм!

Все зашевелились, многие расстегнули портки.

— Энтварнунг[351], — раздается ободряющий голос стремача, — ошибка.

Входят Самборский и Геращенко. Они неразлучны и во всем похожи друг на друга. Заходят только на минутку: курнут и живо к станкам. Беверте, как говорят немцы.

— Оставь докурить, Герасим.

— Нэ будэ.

Нашел у кого просить. У него зимой снега не выпросишь.

— Самборскому и мне не дашь потянуть?

— Ни, Беломар, нэ будэ.

— Эх ты, хохол хитрожопый! На хаус собираешь? Нэ будэ. Погорит твой хаус вместе с Райшем.

Во второй половине дня на МАД прибыла группа гештаповцев. Сам заместитель начальника гештапо Юго-Западной Германии удостоил нас посещением. Команду вывели во двор и построили «драй-унд-драй». Против нас картинно стали баннфюреры, штурмбаннфюреры и оберштурмбаннфюреры[352], а также Дикеншвайн и Самурай.

— Ахтунг! Мице аб![353]

Все замерли.

Из толпы гештаповцев вышел переводчик (противная образина, русский белогвардеец). Пункт за пунктом прочел нам правила поведения никсдойчев на территории Гросдойчлянд. Читал громко, внятно, раздельно. Как говорится, с чувством, с толком, с расстановкой.

Правил много, но любое из них заканчивается стереотипным: «Не дозволено, запрещено под страхом сурового наказания».

Особенно пикантно прозвучал один из последних параграфов: «Запрещаются сношения с немецкими женщинами и девушками. Нарушение этого правила наказуется смертью».

Страшное слово показалось нам смешным. «Пошел ты к… со своими доскогрудыми фрауями. Глядеть на них тошно. Пайку сюда подай, иксосос!»

Пайка — вот кумир пленяги, его принцесса грез, его прекрасная Дама. Все прочее — реникса (чепуха). Любовные утехи? Да ведь это нечто трансцендентальное. Они не задевают ни чувств, ни чувственности, они не доходят до сознания. Не слышно столь обычных в мужской среде рассказов о любовных похождениях, анекдотов для некурящих, скабрезных шуток и забавок. Даже матерится наш брат пленяга редко и как-то лениво. Барков ушел куда-то в тень: забыты его прелестные поэмы с фривольным содержанием. А если кто и затянет «Луку М. ищева»[354], его тут же прервут:

— Брось, Сергей. Лучше расскажи, как у вас в Сибири варят пельмени и пекут паляницу[355].

На МАД есть целле (карцер). Шеф может заключить в него любого своего рабочего, даже если он самой что ни на есть густопсово-нордической расы. Но в основном клиентами сего воспитательного учреждения являемся мы — русские пленные.

Наш карцер — крошечная сырая каморка. Она без окон и без всяких других источников света. В целле совершеннейшая система звукоизоляции и светомаскировки: слышать можно только самого себя, а видеть ничего нельзя. Для вентиляции устроен специальный кривоколенный ход в толстой стене.

Карцер настолько тесен, что сидеть можно, только поджав ноги. Когда же в целле двое, им все время приходится стоять.

Знаю по собственному опыту, как нелегко выстоять 24 часа в этом застенке. А ведь это не предел: некоторые ребята сидели здесь по трое суток.

Адам сунул «Schwarzes Korps»[356]. Это орган имперского главного управления войск СС (Reichshauptamt Waffen SS)[357]. Газета рассчитана на эсэсовцев и поэтому откровенно выбалтывает кое-какие фашистские замыслы. Многое можно прочесть между строк.

Вот военно-политический обзор. Он посвящен текущему наступлению на юге. Гитлеровские вояки стремятся прорваться в двух направлениях.

Одно направление имеет целью выходом к Сталинграду перерезать Волгу. Американские товары, пишет эсэсовский писака, ввозятся в Россию водно-железнодорожным путем: Персидский залив — Трансперсидская железная дорога — Каспийское море — Волга. По Волге же идет бакинская нефть для фронта и тыла. Перерезав эту водную артерию, немцы надеются закрыть доступ в СССР англо-американским товарам и бакинской нефти, а