он отпускает нам сушеную капусту и брюкву. Ганс берет эти продукты из келя (ключ у него), когда на МАД нет Самурая. Снабжает нас, конечно, не бескорыстно: за котелок капусты или кольраби требует три марки. Но это доступно лишь немногим. Большинство истекает слюной, глядя на пиршество Мацукина и Вареника. Правда, некоторые ловкачи умудряются пикировать сушеную капусту и брюкву, а иногда даже картофель из-под самого носа вахмана.

Сам Ганс комсит газкокс[437]. Чтобы мы не рассказали Самураю о его проделках, он разрешает нам до 8 часов (нас запирают в это время) топить плиту.

Немцы готовятся к своему Вайнахту (Рождеству). Собираясь кучками в цеху, обсуждают приказ о выдаче фольксгеноссам дополнительного рождественского пайка (Вайнахтсцуляге).

Награбленное на Украине позволило гитлеровскому правительству выдать немцам рождественский добавочный паек (почти дословный перевод приказа о «вайнхтсцуляге»).

В «Deutsche Allgemeine Zeitung» напечатано выступление Геринга[438]: «Если бы вы только видели, meine Volksgenossen[439], широкие просторы Кубанской равнины. Куда ни кинешь взгляд — всюду волнующееся море пшеницы и подсолнечника. Мы прокормим всю Германию кубанским хлебом и маслом».

Однако не мешало бы тебе, alter Gauner[440], запомнить старую русскую пословицу: «Цыплят по осени считают».

Спрашиваю как-то на днях Жоржа Пардонна:

— Ты читал, Шош, Гёте?

— Нет, не читал.

— А Шиллера?

— Не читал.

— Странно. У нас в Советском Союзе каждый рабочий может прочесть наизусть ряд стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Маяковского. Больше того, все знают Шекспира, Гёте, Шиллера, Байрона, Бальзака. А вы, немцы, понятия не имеете о своих гениальных поэтах.

— Кое-что мы знаем.

— Но ты, Шош, сам сказал, что не читал Гёте.

— Я не читал, но слышал о нем.

— Что же ты знаешь из произведений Гёте?

— Я знаю песню. Как это, дай вспомнить. Да: Es war ein Könisch im Thule.

— А дальше?

— … im Thule… не могу вспомнить. Забыл.

— Хочешь, я тебе напомню, Шош:

Es war ein König im Thule,

Gar treu bis an das Grab,

Dem sterbend seine Buhle

Einen goldnen Becher gab[441].

— Ах, какие хорошие слова. Где ты научился, Шош? Просто удивительно. Но я тоже кое-что знаю. Хочешь, прочту наизусть Евангелие?

— Вот видишь, Шош, Гёте и Шиллера ты не читаешь, а евангелие от Адольфа знаешь наизусть.

— Что ты говоришь, Шош? Какое евангелие от Адольфа?

— Mein Kampf.

— Я признаю только евангелие от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна. А «Mein Kampf» не читал и читать никогда не буду. Ведь я католик, верующий человек (Isch bin doch katolisch, gläubische Mensch). А Гитлер, — скажу тебе по секрету, Шош, — враг католичества. Он хочет искоренить (ausrotten) нашу римско-католическую церковь. Сотни, а может быть, и тысячи наших священников, епископов и кардиналов сидят в тюрьмах и концлагерях. И как же можно сравнивать святое евангелие с нечестивой книгой Гитлера? Ай-ай, Шош, это нехорошо с твоей стороны.

Монн говорит, что выдача или невыдача вайнахтсцуляге немцам-рабочим зависит если не целиком, то главным образом от шефа. Он не просто владелец фабрики, он бетрибсфюрер, то есть вождь предприятия. Ему даны Гитлером большие права. Рабочий, по существу, находится в крепостной зависимости от шефа. Бетрибсфюрер распоряжается не только трудом рабочих на производстве, он властитель их душ, он повелевает их жизнью и смертью. Шеф может лишить рабочего и вайнахтсцуляге, и шверсте карте, и шверкарте, и даже обычной лебенсмиттелькарте[442]. Одного его слова достаточно, чтобы забронированного за фабрикой рабочего (реклямирте арбайтер) отправили на фронт, в гефенгнис[443], в кацет[444]. Вот почему немцы так трепещут перед бетрибсфюрером. Страха ради иудейска они в три погибели гнутся перед ним, как перед восточным деспотом. Да и нельзя их ни в чем винить: ведь никому не хочется наряжаться в Zebraanzug[445] или в graugrün Mantel[446].

После ужина в нашу кантину (так претенциозно называем мы х…, в котором лакаем свою баланду) вошел шеф. Вместо привычной гримасы злобы и презрения на лице Кишлера маска кротости и терпения. Левой рукой он прижимает к сердцу книгу с золотым обрезом. На добротном кожаном переплете мы видим крест, a в глазах шефа читаем умиление. Нам стало ясно все: сегодня, по случаю немецкого сочельника, бетрибсфюрер возвестит нам свет истины.

Мы не ошиблись. Смиренным, умильным тоном, так напоминающим Иудушку Головлева[447], Кишлер повел свою речь так:

— Знаете ли вы, meine Herrschaften, что завтра великий праздник — Рождество Христово?

— Это у вас, герр шеф. Какой праздник может быть у нас, когда мы с голоду подыхаем.

— Это рука провидения карает вас за то, что вы не хотите покориться нашему фюреру, который несет варварской России свет и мир, тишину и покой.

— Какой же это мир, герр шеф, когда реки крови льются на русских полях?

— В этом виноваты не мы, а ваши большевистские руководители. Наш фюрер жаждет мира и добьется его. Да, meine Herrschaften, придет время — его теперь недолго ждать, — немецкое оружие победит, и на земле восторжествует мир. Но какой мир? — спрошу я вас. Конечно, тот, который мы называем Pax germanica. Тогда наступит то блаженное царство, которое предсказал Христос: овцы будут мирно пастись среди волков.

— Вы хотите сказать, герр шеф, что коммунисты будут жить в мире и взаимной любви с фашистами. Но ведь это невозможно.

— Не будет коммунистов, не будет фашистов! Будут только национал-социалисты.

— Понимаю, герр шеф: волки пожрут овец. А если наоборот?

— Я знаю, что вы ненавидите всех немцев и, в частности, меня, вашего бетрибсфюрера. Я вижу, что вы хотите вывести меня из терпения. Предупреждаю: вам это не удастся. Сегодня я терпелив и кроток, как все истинные христиане. Напрасны все ваши уловки. Меня, alter Freund[448], не проведешь. Ведь я хорошо знаю Россию и русских, потому что 10 лет, с 1902 по 1912 год, работал мастером в Петербурге. Я видел вашу русскую лень, пьянство, грязь, нищету и бескультурье. Мне известно, что с тех пор ничего не изменилось. Большевики ни на йоту не повысили культуру русского народа, им удалось только напичкать ваши головы демагогией. Я знаю, вам большевики твердили: в Германии капитализм, немецкий народ стонет под ярмом эксплуатации. Ложь, обман! Нет у нас эксплуатации, как нет и капитализма.

— А что же у вас, герр шеф?

— Как что? У нас истинный социализм: каждый трудится по мере своих сил и способностей на благо фюрера и фатерлянда.