Затем голова бросила на нее особый благодарный взгляд, после чего, словно по волшебству, лишилась всякого выражения и превратилась в бесцветную матовую статую, похожая на лицо каменного древнего римлянина с пустыми глазницами.

На подушку полукругом выпали оставшиеся волосы. София собрала их и положила густые пучки на тумбочку. Обнажившаяся макушка головы, которую до этого прикрывали волосы, была очень бледной и нежной, как родничок младенца. Поэтому София встала и нашла большой носовой платок в глубине выдвижного ящика для носовых платков. Она обвернула макушку головы, чтобы та не замерзла без волос. София вернулась в постель и выключила ночник. Плешивая голова улыбалась ей и светилась в темноте в этом своем новом тюрбане, словно подсвеченная Рембрандтом, словно Рембрандт написал Симону де Бовуар в детстве.

Теперь София лежала в постели, ощущая вес спящей головы и думая о том, как ее будет тошнить, если она когда-нибудь снова съест что-нибудь такое же жирное, как яичница-болтунья, особенно приготовленная на сливочном масле, как это сделала девушка.

Хотя, возможно, стоило бы вновь испытать тошноту, ведь, помнится, в этом есть определенное удовольствие, анархическая сила очищения, один из тех пороговых моментов, когда тебе так хреново, что смерть предпочтительнее жизни, но при этом ты еще получаешь возможность торговаться с властями предержащими о том, жить тебе или умереть.

София блуждала между сном и явью, держала в руках голову и в полудреме грезила о множестве безголовых шей, обезглавленных каменных торсов, обезглавленных мадонн, младенцев Иисусов с отсутствующими головами, с шеями или половинами голов. Затем в памяти всплыли святые с отколотыми головами на рельефах, высеченных на купелях и так далее, торчащие шеи с отбитыми всеми остальными частями в церквях, разгромленных в период Реформации с какой-то самодовольной яростью, во имя какой-то нетерпимой идеологии. В мире всегда проявляется яростная нетерпимость, когда и где бы ни вершилась история, подумала София, и эта нетерпимость всегда обрушивается на голову или лицо. София вспомнила о сожженных, соскобленных ликах средневековых святых на деревянных алтарных ширмах в сотнях церквей — вроде той, чей колокол звенел над полями в это Рождество,

мертва,

голова,

которые были, пожалуй, еще прекраснее благодаря причиненному им ущербу, сочные красные и золотые цвета фонов с королевскими лилиями, сочно написанные ткани текучих одежд под тем местом, где должна находиться голова или лицо, детально прорисованные предметы, которые они держали в руках, демонстрируя, какого святого или апостола должна была изображать каждая фигура (потир, крест, крест другой формы, книга, нож, меч, ключ), ведь люди, хотевшие их уничтожить, никогда не обрушивались на предметы или сердца. Под золотыми нимбами, там, где должны быть лица, — подобия масок, но при этом, как ни парадоксально, все маски словно сняты — лишь чернеет обугленная древесина.

Это должно было служить предостережением. «Взгляните, из чего на самом деле сделаны ваши святые». Это доказывало, что всякий символизм можно уличить во лжи, что все, перед чем ты преклоняешься, окажется всего-навсего сожженным материалом, разбитым камнем, как только столкнется с одной из форм дубины.

Но это работало и от противного. Эти оскверненные святые и статуи были больше похожи на свидетельства долговечности, а не разрушения. Они служили доказательством нового состояния прочности — загадочного, безглавого, безликого, анонимного.

Спящая голова отяжелела у Софии на плече.

Она посмотрела на нее, будто на собственного рождественского младенца, поскольку теперь, оставшись без волос, голова стала похожа на младенческую, как бы вернувшись в новорожденное состояние. Да, она спала, как дитя (хотя и вовсе не как младенец Артур, который был верещащей и страшащей темной ночью души. Возможно, она была бы другим человеком, будь ее собственный ребенок хоть чуточку таким же, и, возможно, сам Артур тоже). На щеку упала ресница, затем еще одна, и между падениями каждой крохотной реснички новорожденная планета все заметнее тяжелела, до боли прижимаясь к ее лопатке, хотя и не придавливая ее, поскольку София вдруг резко приподнялась (а все так же крепко спящая голова перекатилась, словно сваренное вкрутую пасхальное яйцо, через ее руку и по ее боку скатилась в выемку возле бедра) от внезапной мысли:

«Где эта девушка, которую привез сюда Артур, взяла яйца, которые она потом пожарила?»

В холодильнике не было никаких яиц.

Не было никакого масла.

Ну, одно-то яйцо было. Она купила шесть, но это было больше двух месяцев назад.

Если девушка съела это яйцо, то она умрет, причем в муках, причем очень скоро, от пищевого отравления.

Можно ли от пищевого отравления потерять сознание?

Что, если девушка лежит без сознания на полу кухни, в луже собственных извержений?

Колокол на деревенской церкви пробил полночь.

Опять?

Скорее.

София встала и спустилась вниз.

Девушка на кухне не умерла и не потеряла сознания. С ней все было в порядке. Она подняла голову, когда София открыла дверь.

— Ой, привет, — сказала она.

— Вам хоть дурно? — сказала София.

— Дурно? — сказала она. — Нет, мне очень хорошо, спасибо. У меня все нормально, лучше обычного.

— Я уже второй раз спускаюсь вниз или только первый? — сказала София.

— Второй, — ответила девушка.

— А вы Шарлотта, — сказала София.

— Я Шарлотта и приехала сюда на рождественский уик-энд, — сказала девушка.

— Как ваша фамилия, Шарлотта? — сказала София.

— Мм, — сказала девушка.

Она озадаченно посмотрела на Софию, а потом сказала:

— Бейн.

— Шотландская фамилия, — сказала София.

— Как скажете, — сказала Шарлотта Бейн.

— Но вы не шотландка. Откуда вы родом? — спросила София.

Шарлотта Бейн слегка усмехнулась.

— Попробуйте угадать, — сказала она. — Если угадаете верно, я дам вам… давайте поспорим на деньги — я дам вам тысячу фунтов.

— Я не играю в азартные игры, — сказала София.

— Вы очень мудрая женщина, — сказала Шарлотта Бейн.

— Вы не англичанка, это слышно по вашей речи, — сказала София. — Мой родной отец впитал на войне неискоренимую ненависть к людям из некоторых других стран.

— На какой войне? — сказала Шарлотта Бейн.

— Не будьте такой бестолковой, — сказала София. — На Войне. Второй мировой. Она расставила акценты в его жизни. Если по телевизору или по радио говорили на другом языке или по-английски с определенным акцентом или если в комнату, где он находился, входил кто-нибудь из той страны, которой он брезговал, он сразу выходил из комнаты. Он ненавидел немцев. Французов он ненавидел за коллаборационизм. Даже просто услышав пение определенного певца, он впадал в ярость. Потом, после войны, он работал в сфере финансов. Это вселило в него менее логичную, но столь же яростную ненависть к целому ряду народов и национальностей. Сама-то я принадлежу к более прогрессивному поколению и признáю вас, раз уж вы подруга Артура, точно такой же англичанкой, как и я сама.