Айрис не упомянула, еще ни разу не упомянула о матери.

И вот София встречает Рождество в одной комнате с парой спящих незнакомых людей и смотрит, как строгая, но любящая мать Вельвет Браун договаривается о том, чтобы ее дочь приняла участие в Больших национальных скачках.

Красный почтовый ящик на обложке «Радио Таймс»: почему он значит так много и в то же время так мало? Она хочет, чтобы он имел такое же значение, как раньше. И почему этот день, который раньше имел и по-прежнему имеет значение, так много знача для такого множества людей, — почему он больше не имеет для нее этого значения здесь и сейчас? Сама мысль о том, что какой-то день недели должен иметь какое-то значение, вызывает у нее страшное чувство усталости — она и не знала, что усталость бывает настолько глубокой.

В значении всегда есть подначка.

Глубокий вдох, София.

Скоро будет «Цирк Билла Смарта»[21]. Потом — большой послеобеденный фильм, сегодня это «Волшебник страны Оз»[22].

Что ж, «Волшебник» все равно местами черно-белый.

Сезон больших фильмов на Би-би-си в этом году представляет серию фильмов с Элвисом. Элвис тоже уже умер.

Когда Айрис входит в комнату с телевизором и приносит ей кружку чего-то горячего — не чая и не кофе, а чего-то с запахом скотного двора, София говорит:

— Помнишь, как когда-то ты вытащила меня из школы, чтобы сходить на «Солдатский блюз», и мы поехали в Лондон?

Айрис еще толком не проснулась. Ее волосы стоят торчком с одной стороны, их нужно расчесать или помыть. От нее пахнет этим домом даже больше, чем от самого дома. Это затхлый запах секса. В доме от всех так пахнет. Она откидывается на спинку старого дивана и зевает, не прикрывая рта, пока люди на Больших национальных скачках расстегивают одежду на потерявшей сознание маленькой Элизабет Тейлор.

— Не-а, — говорит она.

Она трет лицо обеими руками.

— Теперь, когда он умер, на Рождество по телеку крутят его фильмы, — говорит София.

— Иногда кому-то нужно умереть, чтобы все мы еще немного пожили, — говорит Айрис.

«Пошлость, клише», — думает София. Она ощущает себя забитым ребенком. С тех пор как она сюда приехала, София все больше и больше ощущает себя забитым ребенком. Тем не менее она не сдается.

— Его показывали по Би-би-си вчера утром, — говорит она. — «Солдатский блюз».

— Угу, — говорит Айрис.

— Ты дала мне поносить свою куртку. Мы пошли выпить кофе. Ты повела меня в «2 И»[23], — говорит София.

Айрис поднимается со спинки дивана и снова зевает.

— Даже целый миллион бешеных лошадей не затащил бы меня на фильм, в котором Элвис играет в тупую войнушку, — говорит она, выходя из комнаты.

При этом она оборачивается и подмигивает Софии.

Мертва.

Голова.

Голова.

Мертва.

Двенадцать.

Снова полночь, господи! Церковный колокол пробил сегодня в пятый раз. София раздраженно вздохнула. Она перевернулась в кровати.

Голова лежала рядом. Она не шелохнулась — неподвижная, точно камень.

Это был розыгрыш, ну разумеется, розыгрыш: деревенский ребенок-нонконформист раскачивал веревку колокола, чтобы люди, услышав его, решили, что сошли с ума.

Ну а теперь лето, и десятилетний Артур входит через парадную дверь в кабинет, где София вынуждена сидеть, потому что нет выбора и приходится работать на дому почти все время, пока Артур сидит дома на каникулах.

Если Артуру десять лет, значит, это воспоминание из 90-х.

— Мам, в новостях показывают какую-то очень знакомую тетю, — говорит Артур.

— Я работаю, — говорит София.

— Я правда ее знаю, только не могу вспомнить, — говорит Артур.

— Ну и что? — говорит София.

— Я подумал, если ты тоже посмотришь на нее, может, вспомнишь, — говорит он.

— Это что, такая игра, чтобы я пришла и посмотрела с тобой телевизор? — говорит София.

— Нет, я просто хочу, чтобы ты посмотрела на нее, — говорит Артур. — Только на эту тетю. Одну минутку. Это не займет и минутки. Всего пару секунд. Максимум — десять. И поскорее, а то ее перестанут показывать.

София вздыхает. Она что-то записывает, отмечает в книге бухучета, где остановилась, ставит курсор рядом с цифрой, до которой дошла на экране, и встает из-за компьютера.

Когда она заходит в гостиную, по телевизору показывают Айрис. Она ораторствует. Она вещает об отходах шерстомойных фабрик.

— В питьевой воде, — говорит Айрис. Опрыскивание сельхозкультур. Связь пестицидов с нервно-паралитическим газом. Связь нервнопаралитического газа с нацистами.

Айрис сильно постарела. Растолстела. Не закрашивает седину.

В целом она заметно сдала.

— Депрессия, тревога, смятение, — говорит она. Людей помещают в психиатрические больницы только потому, что невежество системы здравоохранения ведет к ошибочной диагностике. Непризнание широкого спектра симптомов. Затруднения с пользованием языковыми средствами. Галлюцинации. Головные боли. Суставные боли.

Ее снимают на фоне какого-то залитого солнцем поля. Выгоревшая трава и деревья с густой листвой, в летней пыли, шевелятся на ветру вдалеке у нее за спиной.

— Эта отрасль промышленности — продукт или, если хотите, детище Второй мировой войны, — говорит она.

Смена кадра: кивающий интервьюер, затем снова лицо Айрис. А за ее лицом, за экраном с теленовостями, здесь, на краю Хэмпстеда, за дверями патио, тоже роскошный ранний вечер, такой солнечный, каким он больше не будет никогда, и соседи жарят во дворе барбекю, а их ребятишки визжат от счастья, запрыгивая в детский бассейн и снова выпрыгивая. Возвращение в студию новостей. Эксперт говорит диктору, что все сказанное Айрис — неправда и вызывает смех.

«Все мы минируем, подкапываем и взрываем самих себя по-своему и каждый в свое время», — думает София.

— Что ты торчишь дома, уставившись в телевизор, в такой погожий денек? — вслух говорит она. — Неужели тебе некуда больше пойти и нечем больше заняться?