Заботливо теплые, чуткие руки

Сухою травой спеленали зарубки,

Точь-в-точь наложили на рану бинты:

«Красуйся, моя тонкопрядная ты».

Бывает: подступят нечаянно слезы,

Но вдруг, как спасение, — облик березы

И девочка в синем пушистом берете.

И, знаете, легче вздохнется на свете.

Юрий Шестаков

У ПРОХОРОВКИ

Стихотворение

Поутру, по огненному знаку

пять машин «КВ» ушло в атаку.

Сергей Орлов

О жизни и о смерти

до утра

дождь говорил

на языке морзянки…

Работали в тумане трактора,

а чудилось —

в дыму гремели танки.

Лучом пронзило мглу,

и предо мной

сверкнул пейзаж,

как снимок негативный…

Мне жутко миг представить за броней,

которую прожег

кумулятивный!

Я думал, сталь —

надежнее земли,

но в сорок третьем здесь пылало лето:

и сталь и кровь беспомощно текли,

расплавившись,

и были схожи цветом.

Наверно, мир от ярости ослеп:

чернело солнце,

мерк рассудок здравый,

когда в той схватке

с диким воем

степь

утюжили стальные динозавры.

Огромные, железные, они,

друг друга разбивая и калеча,

скрывали там,

за панцирем брони

трепещущее сердце человечье.

Земля и небо —

в звездах и крестах!

И раны кровоточат и мозоли.

В эфире жарко,

тесно, как на поле, —

звучит «Огонь!» на разных языках,

на общечеловечьем —

вопли боли!

И где-то здесь,

среди бугров

и ям,

сквозь смотровую щель шального танка

ворвался полдень

и, как белый шрам,

остался на лице у лейтенанта…

Войны не зная,

понимаю я,

что в том бою должна была решиться

судьба России и судьба моя:

родиться мне на свет

иль не родиться,

не спать ли мне однажды до утра,

за Прохоровку выйдя спозаранку,

где бродят тени опаленных танков,

где все траншеи срыли трактора.

Петр Кириченко

ЗАРЕЧЕНСКИЕ ВЫСЕЛКИ

Рассказ

Н. П. Ковязину, моему отчиму

В памяти человеческой ничто не пропадает бесследно, хранится годами так бережно и так далеко где-то, что, кажется, и не вспомнить уже никогда; и живет человек, ничуть не тяготясь тем, чего не помнит, заботится своими делами, как вдруг — точно просверк молнии в ночи — вспыхнет старое, осветится; и нет уже человеку покоя, и событие, казавшееся мелким, не таким и значительным, чтобы о нем помнить, увидится вдруг совсем иначе.

В конце июля Никодим Васильевич поехал в Зареченские Выселки — небольшой районный городок, серый, пыльный, построенный еще до войны на пересечении двух железных дорог, — до последнего времени и не городок, собственно, а поселок, — название его «Зареченский» родилось в первые годы застройки, когда из ближайших сел из-за речки Оржицы потянулись люди на новое место, да так и прижилось. Разрушенный войною городок отстроился, и теперь в нем три десятка улиц, железнодорожные мастерские и большая товарная станция, поэтому на центральной улице, где возведены двух- и даже трехэтажные дома, бывает довольно-таки людно, пахнет дымком от вагонов, соляром и пылью. Часто кричат тепловозы, и все прибывают и убывают товарняки. Пассажирские поезда стоят не больше пяти минут, люди выскакивают из вагонов и бегут то в буфет вокзала, то на маленький базар, где продают вареную картошку, огурцы и яблоки… Здание вокзала двухэтажное и приземистое, с узкими окнами и коричневыми дверьми; возле него всегда пахнет жареными пирожками и кислым пивом. Над вагонами и базаром кружится и сердито каркает воронье. Словом, обычный, ничем не примечательный городок, и понятно, что Никодим Васильевич нашел его таким, каким представлял себе все эти годы. Он был уверен, что городок расстроится, но знал — и в этом случае останется хоть что-то, что напомнит ему то далекое время, конец войны.

О поездке Никодим Васильевич думал давно: лет десять назад впервые пришла ему в голову мысль об этом и с тех пор тревожила, заставляла вспоминать. Думая, Никодим Васильевич находил, что ехать в Зареченские Выселки незачем, потому что никто его там не ждет, поначалу даже посмеивался над собою, вспоминал, сколько они тогда освобождали таких поселков. На какое-то время забывал, после снова вспоминал, даже прикидывал, как бы он собрался и поехал. Никодим Васильевич знал, что купит для этого случая рюкзак и положит в него только самое необходимое: бритву, рубашку, пару белья да всякие свои лекарства. И ехать Никодим Васильевич хотел бы не на поезде, а на машине или автобусе. Отчего ему хотелось прибыть в Зареченские Выселки непременно на машине, он не знал, да и думал об этом как-то несерьезно — мечтал и не трогался с места; но однажды, идя из редакции газеты, где он работал, зашел в магазин спортивных товаров и купил рюкзак, небольшой выбрал, приглянувшийся. Две зеленоватые лямки рюкзака были упругими от новизны, пахли складом и жесткой, еще не обломавшейся тканью и напоминали собою винтовочные ремни. Никодим Васильевич только подумал об этом, как сразу же почудилось ему, что пахнет еще и ружейной смазкой, и, довольный покупкой, он, вскинув пустой рюкзак на правое плечо, пошел домой.

Жил он в центре города, на Пушкинской улице, в небольшой квартире, одиноко жил и привычно. Жениться, как полагал Никодим Васильевич, он не успел по причине постоянной занятости, а также потому, что считал себя человеком нелюдимым, замкнутым и не очень-то приветливым. Раньше, когда он еще надеялся жениться, ему думалось о том, что не всякая женщина выдержит его характер, не всякая приладится, и винил себя. Одно время он долго ухаживал за машинисткой из издательства, с которой и познакомился по работе, водил ее на концерты или в кино, дарил цветы… Но вероятно, машинистка решила, что время ухаживания затянулось, и вышла замуж за другого. Никодим Васильевич погоревал какое-то время — оказалось, привык к этой женщине, — но после все забылось и он просто жил. А когда набегали подобные мысли, он отмахивался от них, заключая справедливо, что годы уже не те. «Да и вообще, — говорил он мысленно, а иногда и вслух, — что за разговоры!» И время шло, годы бежали — и стало их почти шестьдесят… Так что этот вопрос отпал сам собою. Кроме того, стало