Он слишком милый. Если я огорчу этого бедняжку, я его убью».

Да, она была еще красивее, чем в красном платье. Он смотрел на нее с каким-то изнеможением.

— Анри! Я вам нравлюсь?

— Да, Пат.

— Очень?

— Да.

— Может быть, слишком?

— Может быть.

Она не должна была задавать таких вопросов. Открывать одному человеку свои чувства — это еще более унизительно, чем демонстрировать толпе людей то, что видно через разорванные брюки. Чтобы поправить положение, пока еще не поздно, он засмеялся. Весьма неестественно.

— Но не думайте, Пат, что я в вас влюблен.

Тень Гогая взвилась: «Не говори ей, что ты ее любишь, дурень, но я никогда не советовал тебе, балда, уверять ее в обратном. Как же он глуп, этот идиот, как же он глуп!»

Ему стало стыдно перед Гогаем. В серых глазах Пат промелькнуло любопытство.

— Я ничего не думаю, Анри, ничего.

Пунцовый, Плантэн пробормотал:

— Но вы мне нравитесь, Пат! Вы еще милее, чем в красном платье, и, однако, вы даже не знаете, какой милой вы были в красном платье.

— Знаю. Вы мне сказали об этом вчера.

Сейчас они переживали самую важную минуту в их отношениях, и Пат, будучи истинной женщиной, до кончиков своих очень длинных ногтей, не торопила это драгоценное мгновение. Именно в тех случаях, когда нужно сохранить нынешнюю минуту в ее призрачном равновесии, мужчины всегда делают самые неловкие шаги. Резкий свет прожектора ослепляет их, заставляет натыкаться на стены мучительного желания, их крылья, если таковые имеются, трещат, и собственная глупость варит и вываривает их в своем отваре. Успокоившись, они горько сожалеют о волнующем миге, когда было неясно, получит или нет это страстное желание свое элементарное удовлетворение. Слишком поздно. Потом им нужно будет все начинать с нуля, в другом месте, всегда в другом. Пат знала, что Анри может сразу же потерять к ней всякий интерес, и удерживала его от того, чтобы броситься по этому скоростному шоссе, где мчатся неизвестные люди.

— Пойдемте, Анри. Пойдемте, ладно?

Поскольку он ждал ее на пороге, Пат проговорила, не оборачиваясь, закрывая дверь на ключ, все на том же английском:

— У нас много времени впереди, маленький француз. Намного больше, чем ты думаешь. За три недели у нас есть время даже на то, чтобы разочароваться и испачкать наши будущие воспоминания, как воротничок рубашки.

Она так улыбнулась ему, что он в ответ мог только расплыться до ушей.

В это воскресенье Париж был пуст, да, наконец-то. Все население бросилось вон из города. Может быть, они были на покрытых мазутом берегах Марны, в Венсенском или Булонском лесу или на автодорогах, неважно где, но здесь их больше не было. И тогда стало видно, что без леса это дерево прекрасно. Что авеню де л’Опера обладает шармом некоторых домов священников — невозмутимая под августовским солнцем, со своими немногочисленными американцами, увешанными фотоаппаратами, несколькими парочками влюбленных, отдельными робкими и тихими машинами. Что зеленые своды улицы Риволи, если их оставить в покое, приобретают обманчивый вид лесной чащи. Что в этом городе можно жить, но никто не делает этого в обычное время.

Через двадцать лет, если эти расчеты правильные, в парижском районе будет пятнадцать-шестнадцать миллионов жителей, то есть восемьсот-девятьсот паломников на гектар, то есть тридцать пять сантиметров тротуара на одну морду. Это предприятие, близкое к эксперименту, состоящему в том, чтобы постараться налить два литра вина в бутыль объемом 750 миллилитров, было расценено как разумное, желательное и достойное могущественной страны всеми великими умами, вышедшими из университетов. Один министр, вероятно, большой любитель этого дела, потребовал, чтобы во Франции было 100 миллионов жителей. Ему обещали их ровно к 2040 году. Он взбесился! Сейчас же, он хочет этого сейчас! Зачем? Просто так!

В ожидании такой Франции с раскосыми глазами Пат и Анри будут наслаждаться этим появившимся из руин Парижем, его лицом, которое завтра вновь примет вид боксерской груши.

— Куда мы пойдем?

— Куда хотите, Пат. В Инвалид?

— Сегодня я не хочу видеть смерть. Отведите меня на Монмартр.

Жизнь туриста — это не жизнь. Турист всегда идет туда, куда ходят туристы, с единственной целью иметь возможность дома рассказывать другим туристам туристические истории. Туриста не устраивают тихие местечки. Он не имеет на них морального права. Тихие местечки никого не интересуют. Здраво рассуждая, Пат не могла сказать в Лондоне: «В Париже я видела одно тихое местечко». Она должна была бы сказать: «Я видела Наполеона, Эйфелеву башню, Сен-Жермен-де-Пре, Монмартр». Волей-неволей в любом уголке мира нужно идти к подножию местных пирамид.

Плантэн тихонько вздохнул. Монмартр! В его-то годы! Но в конце концов даже в толпе, вновь обретенной сразу же после того, как они от нее избавились, он будет с Пат. Когда «официальные визиты» окончатся, может быть, у него будет время показать ей Центральный рынок, пока он не исчез, как только что вышвырнутый на помойку старый Менилмонтан[9].

— Хотите, возьмем такси?

— О, нет! Я пойду пешком. — Иронически добавила: — Когда вы устанете, Анри, вы скажете.

Она протянула ему руку исключительно по доброте душевной, потому что от этой мужской руки сейчас ей было жарко. Плантэн испытал приступ озарения, вероятно, потому, что ему тоже от этой женской руки…

— Нет, Пат. Вам будет слишком жарко. Он заслужил улыбку, которая могла разбить сердце. Ему нужно было выбросить из головы ее комнату и ванную, сказать себе: «Это не женщина, это нечто другое, лучшее — это моя любовь». И радость от того, что он был с ней, стала бы другой, в сто раз большей. Когда тело в этом не участвует, тогда вам остается не оно, а жест, манера держать сигарету в кончиках пальцев, акцент во фразе «будет дождь», недовольная гримаска, взгляд на звезды или на собаку. Неизвестно, что осталось бы от любви, если бы мы все это знали заранее, любовь утратила бы самую прекрасную тайну своего зарождения. «Это моя любовь, — размышлял он, — моя любовь». Он подстроился под ее шаги. Сегодня утром он взял деньги. Если их будет недостаточно, он продаст даже золотые часы своего отца. Мертвых мало заботит, что произойдет с их часами — вещью, бесполезной для того занятия, которое они себе избрали. При необходимости он займет несколько тысяч у Гогая. Он не может позволить себе быть бедным эти три недели. Все возможности для этого будут у него потом. Потом. Он разозлился на себя за то, что подумал об этом «потом». Она была здесь, рядом с ним, живая и высокая, и белокурая, и голубая, и мятная. Пока она открывает для себя Париж, он рядом с ней откроет нечто большее — мир. Он не будет обделен. Что касается неуверенности, он находил в ней свои преимущества, поскольку неуверенность — обратная сторона счастья. Быть уверенным в любви другого человека — это уже ее потерять.