В Остербурге я приобрела настоящую подругу – милую, веселую Мину Катц. Эта восемнадцатилетняя легкая блондинка во всем видела что-нибудь хорошее и не поддавалась унынию. Мина выросла в большой, бедной семье. С собой в лагерь она привезла только глубокий комплекс неполноценности. Получи она образование, и мир обогатился бы прекрасным ученым.

До приезда в лагерь Мина и ее старшая подруга фрау Грюнвальд работали на еврейскую компанию, занимавшуюся доставкой. Когда делами стала заведовать нацистка, Мария Нидераль, девушки обучали ее тонкостям работы. Мария успела к ним привязаться и хотела оставить их при себе, но у гестапо были другие планы. Мина и фрау Грюнвальд регулярно получали от бывшей начальницы ценные посылки с разнообразной едой, мылом и одеждой – по ассортименту было видно, что у их арийской покровительницы большие связи.

Мина, как маленькая лампочка, все вокруг озаряла радостным светом. Она хихикала и распевала глупые песенки о любви. Сочиняла истории. Всем делала маленькие подарочки. Ее все обожали. Мы с Миной везде были вместе – вместе срезали спаржу, вместе вязали ржаные снопы и вместе выкапывали из влажной, черной земли картошку. Картошку ссыпали в ящики по двадцать пять килограммов в каждом. Ящики мы, топая деревянными башмаками, вдвоем тащили в машину. Мы рассказывали друг дружке о сестрах и школах. Работали мы автоматически, не думая о работе, и так быстро, что одна девушка называла нас «скаковыми лошадками». Вытягивая из земли свеклу, удобряя росточки фасоли, я понемногу учила Мину тому, что знала сама – знакомила ее с экономикой, юриспруденцией, политикой и литературой. Она впитывала знания, как губка. Это полевое образование поддерживало нас обеих.

В июле мы принялись вязать рожь. По лицам стекал едкий пот. Кожа сгорала на солнце. Я накладывала себе и Мине на плечи влажную грязь. В письмах я неоднократно просила прислать любой крем, но, конечно, на это нечего было и рассчитывать: кремы из Вены, разумеется, не исчезли, но евреям было запрещено совершать покупки. Они должны были довольствоваться строго распределенными, скудными рационами. Видите вот эти пятна у меня на лице? Они появились уже в пожилом возрасте. Это моя память о жгучем остербургском солнце.

Иногда мои дикие и свободные мысли уносили меня в прекрасную, мирную, идиллическую общину из социалистической литературы. Там любовь к жизни торжествовала над войнами и ненавистью.

Как-то раз по пути с фасолевых полей я наткнулась на группу людей, отдыхавших в тени каштана на краю соседней фермы. Среди них были немецкие старушки с морщинистыми лицами и железными руками. Рядом с ними сидели молодые еврейки – такие же, как я, с фамилиями на «Х», немецкие пареньки в широкополых шляпах, слишком юные, чтобы воевать в составе Вермахта, и несколько французов. Никто не был похож ни на надзирателя, ни на раба. Все эти люди спокойно отдыхали в тени и делились друг с другом водой из кувшина.

«Посиди с нами, Эдит», – пригласила меня одна из девушек. Я присоединилась к компании. Мой сосед, молодой француз, положил перед нами на траву затертое фото маленькой девочки.

«Elle est trs belle», – сказала я.

По его лицу, промывая дорожки в грязи, покатились слезы.

Какой там социалистический рай.

В августе, как всегда не вовремя, пришли дожди. Урожай был испорчен, еды не хватало. Мы надеялись, что посла сбора кукурузы сможем купить у фрау Мертенс немного дополнительной еды на накопленные марки. Понимая, что если провизии не хватает здесь, то в Вене все еще хуже, я выпросила разрешение пойти на почту и притащила туда мешок картошки.

«В Вену картошку отправлять запретили», – очень громко, чтобы услышал начальник, сообщила мне работница почтамта.

«Почему?»

«Картошки немцам-то не хватает. Евреи перебьются водой».

Я отвернулась. Она схватила меня за руку и прошептала в самое ухо: «Напиши на посылке, что это одежда. Тогда доставят».

Стало очевидно, что наши письма вскрывают и читают. Я очень переживала, бесконечно думая о том, что писала сама, что могут написать мне Пепи или Кристль. До нас доходили слухи о доносах и депортациях. Теперь нам было что скрывать. Вдруг мама напишет, что приберегла для дочки шубку, а кто-нибудь прочитает письмо и украдет ее. Вдруг Пепи расскажет, что любит до самого вечера читать газету в сквере у старого кафе, а гестапо, перехватив письмо, его там найдут.

«Уничтожь все мои письма! – просила я его. – Прочти их, запомни их на всю жизнь и сожги! Я сделаю то же самое. Когда пишешь, используй сокращения. Не упоминай ни имен, ни названий».

Гестапо мы стали называть «ПО»: их главное отделение находилось на улице Принц-Ойгенштрассе.

Говоря о депортациях, мы писали «пойти в школу»: перед отъездом людей нередко собирали в зданиях школ.

К тому моменту я уже открыто упрашивала Пепи на мне жениться. Я надеялась, что брак поможет нам эмигрировать, как помог Мими и Мило – или что мы, по крайней мере, будем счастливы вместе. «Стать замужней женщиной с кольцом на пальце! – думала я. – Родить ребенка! Какое это счастье!» Я лелеяла мысль, что даже если эмиграция не удастся, замужем за Пепи я смогу скрываться вместе с ним и буду в безопасности. Он говорил, что любит меня. Писал о своей страсти. Однако на мои бесчисленные просьбы он никак не реагировал. Он не лишал меня надежд, но и не давал новых.

Все мы думали о переходе в христианство. Когда-то это казалось невозможным, непростительным предательством родителей, памяти, культуры – теперь же стало разумным и оправданным решением. Я думала о том, как испанские марраны скрывались от страшной Инквизиции, приняв чужую веру. Может, и мне стоило притвориться христианкой. Бог бы все понял. Это могло бы спасти меня. Почему бы нет?

Я ходила к остенбургской церкви и долго глядела на стоящую перед ней фигуру Иисуса, стараясь его полюбить. Шла война. Мужчины были на фронте, и все же в церкви не горели свечи, никто не молился на коленях о возвращении отцов, сыновей и любимых. Нацисты сумели уничтожить человеческую веру во все, кроме своего фюрера.

Я расспрашивала Пепи, как мне лучше действовать. Какие нужны документы? Какие заявления, какие справки, чьи подписи? Читая притчи, я выискивала картинки со Святым семейством. В письмах к Пепи меня охватывало лирическое настроение: «Посмотри, как красива мать! Как она счастлива и добра! Как горд отец, как радуется он сыну, дару небес! Ах, как бы я хотела, чтобы мы с тобой стали такой же счастливой семьей!»

Незаметно восхваление Святого семейства переходило в мечты о семье, которой могли бы стать мы с Пепи. Если только он на мне женится… если захочет… если оставит свою мать – и если у меня восстановятся менструации.

Ибо они исчезли. Как будто их и не было никогда. «Радуйся, – говорила я себе, – это же так удобно». Однако эта пропажа привела меня в отчаяние. Ночами, лежа на соломенном матрасе и стараясь не думать о боли в спине, я с трудом сворачивала онемевшие пальцы в кулак и молилась: «Вернитесь! Вернитесь!» Но молитвы не помогали.