«У евреев для себя-то еды не хватает, – прошептала Труде. – Когда моя сестра вышла замуж за арийца, ей и детям выдавали целую кучу еды. Но ей приходилось делиться с родителями, потому что по еврейским карточкам они получали очень мало».

«А где она живет?»

«Я даже не знаю, жива ли она еще. Муж выгнал ее из дома. Сообщил Гестапо, что она умерла, а детей оставил себе».

«Но как она могла оставить ему детей?» – воскликнула Мина.

Труде, обычно такая спокойная и тихая, зло толкнула Мину. «Ты что, не понимаешь, что ей повезло? Он всего лишь сообщил, что она умерла, а мог бы сдать ее в Гестапо! Какая же ты дура, Мина!»

На первый взгляд правила жизни в Ашерслебене были очень похожи на правила жизни в Остербурге. Потом мы заметили отличия. Здесь во всем сквозило абсолютное бессердечие.

«Использование туалета на другом этаже запрещено, – гласили правила, – нарушение карается штрафом в 50 пфеннигов. Мытье разрешается только по определенным дням. После восьми пользование душем запрещено. Кровати заправляются по определенному стандарту – одеяло должно быть расправлено и подвернуто два раза. Ставить что-либо на шкаф запрещено. Прогулки разрешаются с 2 до 6 в субботу, а также с 9 до 11 и с 2 до 6 в воскресенье. В другое время покидать дом запрещено. Выходить без желтой звезды строго запрещено. Входить в магазины запрещено. Совершать покупки запрещено».

Мина показала мне хлебные карточки, которые ей прислала бывшая начальница Мария Нидераль. «Что с ними делать? – спросила она. – Фрау Нидераль пишет, что, возможно, на них получится купить хлеба».

«Я отправлю их Пепи, – сказала я, – он купит на них хлеба и отправит его нам».

Вы, конечно, подумали сейчас – хлеб ведь к тому времени давно зачерствеет? Станет твердым, сухим, возможно, даже заплесневеет? Вы совершенно правы. А теперь представьте, как мало эти условности для нас значили. Мы были очень рады хлебу двухнедельной давности. Мы заворачивали его в мокрые тряпки, чтобы он немного размяк, и грызли его, как мыши.

В субботу я получила «зарплату». Двенадцать рейхсмарок и 72 пфеннига. Больше 6 рейхсмарок удержали за проживание и питание. Еще несколько сняли за электроэнергию, которая мне потребовалась, чтобы закончить норму. На руки я получила 4 рейхсмарки и 19 пфеннигов. Тратить их было не на что, так что я решила отправить полученные крохи маме. На входе меня остановил охранник.

«Только по разрешению от фрау Дребенштадт».

«Но ее сегодня нет».

«Надо было на неделе попросить».

«Но если мама не получит письма, она подумает, что случилось что-то ужасное!»

«А если я тебя пропущу, начальник фабрики подумает, что я дал тебе что-нибудь украсть».

«Но что здесь красть? Здесь ничего, кроме картона».

«Давай назад, – сказал он. Это был старик, но в руках у него была палка, и он был достаточно напуган, чтобы проявить жестокость. – Предупреждаю».

Как-то раз у Труде случилось расстройство желудка. Все туалеты на нашем этаже были заняты, так что она пошла на следующий этаж. Когда она вернулась, ее уже ждала фрау Дребенштадт. Без единого слова она отхлестала ее по щекам. Труде даже заплакать не смогла.

«Из твоей зарплаты будет удержано 50 пфеннигов, – сказала фрау Дребенштадт. – И неделя без почты».

Теперь Труде расплакалась. Почта значила для нас все. Когда нас ее лишали – это наказание называлось Postperre и использовалось очень часто, – мы чувствовали себя абсолютно потерянными.

Старшая работница проработала на фабрике всю свою жизнь. Она была непривлекательна, не могла распрямить спину, локти у нее всегда были красные и опухшие, но в ее глазах всегда таилась улыбка. Дождавшись, чтобы Фельгентреу ушел за угол, она повернулась ко мне:

«Слушай, Эдит. Если действовать аккуратно, можно подложить под ножи не четыре листа, а пять, – она показала, как. – Если ножи сломаются, скажи мне, я попрошу инженера их заменить. Смотри, чтобы никто не заметил».

Я попробовала. Производительность в секунду увеличилась на двадцать процентов. Просто чудо! За прессами работало восемь человек, и все мы стали подкладывать по пять листов картона. Через пятнадцать минут старшая работница прошла мимо. По ее лицу мы поняли, что к нам идет Фельгентреу, и стали работать как раньше.

Около четырех, когда начальники пили чай, старшая толкнула меня своим костистым бедром. Это значило, что она подменит меня на пятнадцать минут, чтобы я немного отдохнула. Она всегда дарила кому-нибудь из нас такую передышку.

Единственной причиной такой ее доброты была жестокость лагерной начальницы, ударившей Труде. В любой ситуации люди сами выбирают, как себя вести. Никто не заставлял людей быть жестокими. У всех была возможность проявить доброту. Но пользовались этой возможностью только уникумы.

В ноябре, несмотря на всю осторожность, я получила новую дневную норму в 35000 коробок. Я совершенно упала духом. Я знала, что не выдержу, а значит, маму отправят в Польшу. Однако Мина видела все в ином свете.

«В честь новой нормы! – радостно воскликнула она, вручая мне красную ленточку, – Похоже, тебя считают одной из лучших! Mazel tov!»

Наша старая подруга Лизель Бруст написала, что работает в Отделе распределения продовольствия в Вене, что видела наших родных и что они в полном порядке. Это письмо сильно меня поддержало. Я подвязывала красной лентой волосы и с новой силой атаковала несчастный пресс.

Потом норму увеличили до 3800 коробок в час. Я держалась – я работала очень быстро и всегда брала пять картонок. Естественно, ножи сломались. Фельгентреу удержал с зарплаты стоимость починки и накричал на меня. Я покорно опустила голову – этот жест я успела отработать до совершенства. Тем не менее, через пару дней я снова стала подкладывать по пять листов. Гебхардт это видел. Но ничего не говорил.

Кожа на кончиках пальцев стерлась до мяса. Я и рада была бы надеть перчатки, но работать за прессом в перчатках было нельзя: они замедляли движения и увеличивали вероятность того, что ножи опустятся на пальцы. Поэтому я просто терпела.

«Нельзя сдаваться! – говорила я подругам. – Пока мы здесь работаем, у них все хорошо».

В конце ноября две трети девушек с третьего этажа выстроились перед бараками в городской одежде и с чемоданами. Они уезжали домой.

«Как вам повезло! – воскликнула Мина. – Вы выходите замуж? Разводитесь? Мы слышали, одну девушку из лагеря в Нордхаузене отправили домой из-за беременности. Вы беременны?»

Они рассмеялись. Беременность успела превратиться в мрачную шутку: у большинства из нас давно пропали менструации.

«Родителей отправили в школу, – объяснила нам одна из них. – Мы уезжаем вместе с ними».

Вскоре объявили, что в Польшу вместе с родителями должны отправиться еще три человека. Однако их не отпустили – на фабрике не хватало рук. Родители этих девушек уехали на Восток в одиночестве. С одной стороны, мы были рады, что за наш труд так держатся. С другой – я страшно боялась, что окажусь в такой ситуации и расстанусь с мамой, что ее отправят в Польшу без меня.