мій Річарде, добрий мій пане…»

— На украинском? — растерялась Катя.

— А как же еще? — сделал привычно-понимающее лицо догнавший их Агапий. — Я ж вам говорил, Шевченко тут рисовали, Лесю опять же…

— Опять Лесю! — возгласила Маша. — Все правильно! Опять Леся… Это баллада из ее пьесы «В пуще». Я читала ее еще в школе, когда писала то сочинение.

— И там есть герой Ричард. Рыцарь Ричард? — спросила Катя.

— Можно сказать и так. Рыцарь, и в то же время художник. Точнее, скульптор…

— А дом покровительствует Ричардам, художникам и скульпторам, — сказала Дображанская. — Дух дома мог читать эту пьесу?

— Теоретически мог. Раз Красицкий знал семью Леси, ее саму, у него собиралась редакция журнала, в котором печатались ее произведения. Рукопись вполне могла оказаться в его доме…

— А пасынок рабочего, окрестивший себя Ричардом, любил читать, — сказала Катя. — И отождествлял себя с героями романов. После смерти дух Ричарда прочел произведение о Ричарде и…

— …решил, что это тоже о нем! Ой, мамочки… — выдала Маша.

Достигнув пятого этажа, где обитал художник, Киевицы остановились в изумлении.

— Вы сказали, что нарисовали мой портрет… — выдохнула Катерина. — Один портрет.

Множественное число было б уместнее. Еще уместнее — словосочетание «великое множество». Картонки, бумажки и бумажечки, ватманы, обратные стороны старых плакатов и даже белые стены комнаты заполонила воинственная женская ипостась. Высокое и прекрасное тело Дображанской было заковано в доспехи, чело украшала корона, в руках Катерина сжимала меч и копье. Ее лицо было скрыто под забралом, но взглядом она походила на Орлеанскую деву — Жанну д’Арк, — ожидающую штурма Орлеана. На сказочную королеву-воительницу.

— Что за странный наряд? — спросила Катерина Михайловна.

— Не знаю. Так вы привиделись мне, когда я увидел вас в Замке…

— А вы уверены, что вам привиделась я? Ведь тут нет лица, — с сомнением спросила Катя.

— А ваша фигура? А взгляд? Его не перепутать ни с чьим.

— Как знать. — Катя подошла к окну, взяла с подоконника заточенный в целлофан портрет Леси в образе «скорбного рыцаря духа». — У Ричарда в пьесе была любимая девушка? — спросила она.

— Нет, — припомнила Маша. — Лишь некая прекрасная дама Каролина.

— Читай: королева, — кивнула Катя. — Рыцарь Ричард и его королева… Верный рыцарь, влюбившийся в прекрасную даму.

— Ты хочешь сказать, что Замок влюблен в Лесю? — недоверчиво охнула Маша. — Дом влюблен в писательницу? — такого младшая из Киевиц еще не слышала. — Но он даже не видел ее!

— Может, видел, может, и нет… Но он точно видел ее портрет. Этого совершенно достаточно. Влюбляться по портрету было в рыцарских романах таким же распространенным явлением, как для нас сейчас романы по интернету. Истинным трубадурам не обязательно лично лицезреть даму сердца, чтобы любить, прославлять, служить ей. Забавно… — Катерина отложила портрет. — Насколько я помню, Леся Украинка придерживалась крайних демократических взглядов. Вот вам и приют для творцов, вот и коммуналка… Леся ратовала за развитие украинской культуры, государства. Потому, когда дом приобрел потомок министра первой украинской республики, дом не был против. Но стоило новому хозяину принять решение соорудить здесь элитную гостиницу для богатеев…

— И пьеса про Ричарда, и половина Лесиных стихотворений и пьес написаны о том, что лучше умереть, чем пожертвовать принципами! — отлично поняла Дображанскую Маша.

— Влюбленный дом-демократ, склонный к самоубийству. Дом, который скорее разрушится, чем впустит в себя бездушных буржуев! Неприступный замок девы-воина с нерушимыми принципами… Уж не знаю, как я объясню это Дмитрию Андреевичу, — закончила Катя. — Но у этого дома есть своя душа. Романтическая. Влюбленная. Человеческая. А значит, бессмертная.

Маша задумчиво оглядела многочисленные изображения дев в доспехах и рыцарских латах. Стоявший рядом сторож-художник, с охреневающим видом слушавший их разговор, подошел к ней:

— Ну как?

— Она похожа у вас на какую-то богиню-воина… — сказала Маша. — Кстати, Катя, ты так и не сказала тогда, чья статуя спустилась к таврам с неба? Афина или Артемида?

— Великая Мать. И не важно, как ее называть. Обе они — части ее. На деле они очень похожи — обе девственницы, обе воительницы… только одна повелевает войной, а вторая — охотой, одна покровительствует медицине, другая — магии. Одна возглавляла отряд амазонок, другая считается их божеством. По сути, они — одно. Как две статуи на фасаде «Маркиза», зеркально отображающие друг друга.

— Две статуи, — сказала Маша. — Но ведь разбилась только одна. Вторая осталась. А ее душа жива. Быстро на Саксаганского! Звони Даше, пусть она скажет Руслану, чтоб он ни в коем случае не возвращался домой…

* * *

Руслан открыл в дверь, вошел в пустую квартиру. На миг родной дом показался чужим, отчужденным. Его хозяин пришел сюда лишь для того, чтоб собрать вещи, — дом знал это и с укоризной смотрел на него. Было страшно холодно, как в нежилом помещении. Руслан не стал раздеваться — достал из шкафа сумку, бросил в нее белье, джинсы, пару свитеров, десяток дисков. Одежда тоже была холодной, и прикасаться к ней было неприятно.

Было неприятно… Едва он вошел сюда, его взяло в плен странное гнетущее чувство: вдруг расхотелось уезжать. Словно что-то привязывало к дому, тянуло назад, просило остаться, звало обратно неслышным голосом.

Он дотронулся до своих губ, и необъяснимая тоска отошла. Воспоминание о Даше было жарким, желанным. Да и в чем, собственно, дело? Он же не продает квартиру, в которой родился и вырос, просто уезжает на несколько дней с девушкой, которая нравится ему так сильно, что стоило подумать о ней — сразу захотелось снять куртку, вздохнуть полной грудью, закричать от радости. Всего часа два спустя они будут вместе — в ее постели…

Он действительно крикнул. Но взметнувшись к высокому потолку дореволюционного дома, возглас утратил радость — стал печальным, глухим. Стал чужим — будто кто-то вскрикнул с болью в ответ. Непонятная тоска скрутила живот. Тоска заполнила голову и грудь. Боль словно струилась по стенам.

Руслан вдруг вспомнил, что Даша взяла с него слово: он не придет сюда за вещами один, без нее. Вчера он объяснил глупую просьбу ее эмоциональностью, но сегодня подумал: она была права, лучше б они пришли сюда вместе.

Взгляд упал на собственное отражение в зеркале: серая кожа, худые впалые щеки, темные круги под глазами. Паршивый портрет. Может, он заболел?

Почему ему стало так плохо?..

Воспоминание встало пред ним, встало как молчаливое привидение из глубин бездны, невозможное, пугающее, неумолимое. Оно стояло посреди комнаты и угрюмо смотрело на него; еще плохо различимое, оно обретало цвет и объем. А он смотрел прямо перед собой, страшась поверить в Нее… В свой вчерашний сон. Или не сон?.. Его губы, пах и живот разом вспомнили Ее… Поцелуй, зовущий вдаль за собой, тянущий в пропасть, на дне которой…