— О налетах на банки.

— Грабят их, что ли?

— По-черному. С пугающей регулярностью.

— И правильно поступают. А чего их не грабить, ежели деньги они делают с воздуха? — Гришин начинал хмелеть. — Я бы вообще спалил все банки до единого.

— Я бы тоже, — неожиданно тихо произнесла девочка.

Потапов от удивления даже икнул, а девочка разъяснила:

— Они описали всё у нас, и мы стали вовсе нищими.

Гришин обнял голову дочки, прижал к себе.

Худенькое тельце ее вдруг стало мелко вздрагивать — она плакала. Гришин также вытер выступившие слезы, высморкался в большой и не очень свежий носовой платок.

— Вот только ради них. Ради сердечных и единственных готов вернуться в вашу мыловарню, — налил снова в рюмки, поднял свою. — Давай-ка за мою сердечную Дашеньку. Это ведь не ребенок — ангел, спустившийся с небес.

Выпили, закусили студнем и горчицей. Гришин поинтересовался:

— Супруге деньги давали?

— Да, вполне приличную сумму. От департамента в качестве вспомоществования…

— Напрасно. Она женщина замечательная, но крайне скаредна и скрытна.

Потапов достал из портмоне пару купюр по десять рублей, положил на стол.

— Могу предложить от себя лично. До первого вашего вознаграждения на службе.

— Благодарю, — Гришин сунул деньги в карман. — Непременно с отдачей. Честь имею!

Визитер остался сидеть в кабаке, чтобы рассчитаться за стол, и видел, как Егор Никитич направился к выходу, петляя между столами. Его надежно и осторожно поддерживала под руку тощая и верная Дашенька.

Изюмов при виде входящего в вестибюль театра господина Икрамова едва не лишился речи. Несмотря на то что полковник был в цивильной одежде — длинном изящном пальто, не узнать его было невозможно. Сопровождал его кавказец-телохранитель, высокий, статный, по-восточному надменный.

Бывший артист, ныне выполняющий функции швейцара, сделал пару шагов навстречу визитеру, галантно поклонился и почему-то по-военному поприветствовал:

— Здравия желаю, господин полковник. По какой надобности изволите?

Тот несколько удивленно взглянул на него, не сразу признал.

— Здравия желаю… Господин артист?

— Бывший. Судьба артиста подобна фейерверку — сначала пламя, потом пепел… К Гавриле Емельянычу?

— Да, он ждет меня.

— Сейчас доложу.

Изюмов заспешил наверх, полковник понаблюдал за беседующими на верхней лестнице артистами, послушал доносящиеся со сцены распевки, принялся бессмысленно изучать выставленную здесь афишу. Телохранитель почтительно стоял чуть поодаль, внимательно и ненавязчиво следил за хозяином.

Директор театра вышел навстречу гостю с традиционно протянутыми руками.

— Господи, князь… Ваше высокородие! Как я рад. Нет, не рад, счастлив. Столь высокий и желанный гость впервые в этом скромном кабинете, — забежал следом, помог усесться в кресло, бросил беглый взгляд на торчавшего в дверях Изюмова. — У вас, сударь, вопросы?

— Нет, всего лишь удовольствие, Гаврила Емельяныч.

— Вот и получайте свое удовольствие на полагающемся вам месте!

— Прошу прощения, — поклонился тот и исчез.

— Располагайтесь, осматривайтесь, обвыкайтесь, — продолжал суетиться вокруг гостя директор. — Чай, кофий, чего-нибудь покрепче?

— Вы ухаживаете за мной как за женщиной, — засмеялся полковник.

— Не-ет, уважаемый господин полковник! За женщиной ухаживают по-другому. Внешне расслабленно, внутренне крайне собранно! С оглядкой! Потому как женщина — создание хищное и способна в любой момент отхватить не только любую понравившуюся ей филейную часть, но и проглотить тебя целиком! За вами же ухаживаю с особым почтением, ибо восхищен вашим геройством и удивлен вашим загадочным визитом.

— Никакой загадочности. Изложу все просто и понятно, — засмеялся Икрамов.

— Буду весь во внимании и готовности. — Филимонов взял из буфета бутылку коньяку, два фужера, поставил все это на стол. — Не возражаете?

— Вообще-то я уже два года почти не пью.

— А кто из нас пьет? Пьющие либо лечатся, либо калечатся! Мы же только пригубим! — Директор разлил янтарную ароматную жидкость по фужерам, чокнулся с гостем. — Ваше здоровье, князь.

— Взаимно.

Пригубили. Гаврила Емельянович зажевал лимончиком, уселся напротив гостя.

— Вы теперь передвигаетесь по городу исключительно с охраной? — поинтересовался.

— Это не охрана. Скорее друг. Он плохо говорит по-русски, но верен и чист, как все люди, не тронутые цивилизацией.

— Абориген, так сказать?

— В его глазах аборигены скорее мы.

Директор громко расхохотался, удовлетворенно хлопнул в ладоши.

— Весьма остроумно, князь… Итак, я весь во внимании.

— Вы набрали такой темп, что я как-то даже не сразу готов.

— Никакого темпа! Просто наслышан о вашей пунктуальности и не желаю зря тратить ваше драгоценное время. К примеру, в этом вертепе время вообще никто не ценит!

— Вы не любите свой театр? — удивился Икрамов.

— Обожаю! Жить без него не могу! Но публика здесь работающая иного слова, кроме как содомской, не заслуживает! Артисты — не просто дети. Дети — понятие святое. Но мои дети, дети театра, — это сборище людоедов, удавов, ядовитых змей, садистов! Они способны, перед тем как самим окончательно сойти с ума, угробить по пути любое, даже самое ангельское, человеческое создание!

— Ангельское создание — это вы?

— Представьте!.. Хотя многие считают меня едва ли не чудовищем.

Полковник с улыбкой изучал Филимонова.

— Полагаю, вы сегодня пережили некий скандал.

— Вчера!.. Вчера молодая прима, которую я открыл, пестовал, воспитывал, любил… да, любил! Как отец, как единоутробный брат, как… Она вдруг вчера хлопнула дверью и укатила черт знает с кем черт знает куда. Нет, вы представляете эту смазливую и бездарную сволочь?

— Выход?

— Выход — либо повеситься, либо растить новую подобную дрянь! Боже, как я горюю… по сей день горюю о бывшей моей любимице мадемуазель Бессмертной! Хотя и она тоже была редкой дрянью! Тоже влюбилась в некоего прохвоста и в итоге погубила и себя, и едва ли не театр!.. Вы помните мою ярчайшую Таббу Бессмертную?

— Разумеется помню. Где она сейчас? Какова ее судьба?

— Бог ее знает. Одни сказывают, будто осталась приживалкой в доме княжны Брянской. Другие — будто покинула столицу и проживает в провинции. Третьи же… третьи вообще несут полную чушь. Будто бы мадемуазель решилась покончить с собой… Не знаю, не стану врать.