— Варвара Антошкина.

— Тебя, Антошкина, на первый раз прощаю. Как женщину. Но наказываю как агента вычетом из жалованья пятидесяти шести копеек, потраченных в ресторации.

— Поняла, Мирон Яковлевич, — смиренно ответила та.

— Понятливый человек должен молчать. — Миронов опустил грузное тело в кресло, шумно выдохнул. — Теперь по существу. С какой дурной головы ты, Малыгин, взял, что за этой парой был нужен пригляд?

— Тот ресторан, Мирон Яковлевич, наша главная точка. Мы там вроде как свои. Там толкается много разного народу, и искать фарт в этом мареве лучше всего.

— Почему именно этих?

— Нюх, Мирон Яковлевич.

— А еще дама не снимала с лица кисею. Так весь вечер и просидела под ней, — подсказала Антошкина.

— Совершенно точно, — согласился Малыгин. — Все с открытыми мордами, а эта будто прячется.

— Дама, кроме кисеи, запомнилась еще чем-нибудь? — поинтересовался Миронов, сделал какую-то запись на бумажке.

— Нервная какая-то вся, — объяснила Антошкина. — Дерганая. Места себе не находила.

— А господин?

— Господин? — переспросил Малыгин. — Серьезный господин. Внешне никакой, а стержень внутри крепкий. Думаю, на любое дело пойдет не дрогнувши. А уж если убить, вообще не вопрос. Так мне показалось, Мирон Яковлевич.

Тот вынул из ящика стола три карандашных портрета — Таббы под кисеей, Беловольского и Китайца. Передал агентам.

— Приглядитесь. Вдруг чего-нибудь сходное и увидите.

Антошкина и Малыгин по очереди просмотрели портреты, вернули их начальнику.

— По годам и по манере дама вроде схожая. Только гарантированности никакой, — вздохнула Антошкина.

— Мужчина? — перевел Миронов сердитый взгляд на Малыгина.

— Похож, — кивнул тот. — Усы и бородку с портрета убрать — и определенно он.

— Косорылого не заприметили рядом?

Антошкина взяла портрет Китайца, внимательно поизучала его, передала Малыгину.

— Кажись, не было… Но морду запомню обязательно.

— Да уж постарайтесь запомнить. — Мирон Яковлевич помолчал, слегка раскачиваясь в кресле, хлопнул ладонью по папке с бумагами. — Ступай, Малыгин, на отхожие помещения и повращай там мозгами. А ты, Антошкина, потолкайся эти дни в ресторанчике, понаблюдай во все четыре глаза.

— Так у меня их всего два, Мирон Яковлевич, — засмеялась та с облегчением.

— Два за себя, два за этого умника.

— Так вряд ли они опять придут туда!

— Поглядим. Волка иногда тянет на помеченное место.

Когда филеры покинули кабинет, Миронов сунул бумаги в ящик стола, позвонил в колокольчик. Заглянувшему в двери дежурному прапорщику распорядился:

— Мадам ко мне!

Спустя несколько секунд в кабинет вошла с горделиво поднятой головой мадам Гуральник и без приглашения уселась на один из стульев.

Миронов присел рядом с ней.

— Какие у нас новости?

— Пока никаких. Княжна в канун Нового года принимала гостей, в числе которых был ее кузен князь Андрей.

— Госпожа Бессмертная?

— Тоже пока ничего особенного. По словам дворецкого, днем часто отлучается из дома, по ночам пьет вино и отчитывает прислугу.

Мирон Яковлевич вынул из ящика стола портрет Таббы, показал учительнице музыки:

— Вам сия дама никого не напоминает?

Гуральник на какой-то миг растерялась, затем с усмешкой повертела рисунок в руках, пожала плечиками.

— Возможно.

Миронов заметил заминку гостьи, поинтересовался:

— Вас что-то смутило?

— В какой-то степени.

— Что именно?.. Вы в портрете кого-то узнали?

— С известной долей допуска. Но могу ошибаться.

— Кого? — Миронов не сводил с нее внимательного взгляда.

— Возможно, мадемуазель Бессмертную. Но, повторяю, весьма условно.

— Она часто пользуется кисеей?

— Я этого не замечала.

Мирон Яковлевич положил рисунок на стол.

— Нам, мадам, крайне важно установить личность этой особы. Поэтому повнимательней присмотритесь к госпоже артистке.

— Уж куда внимательнее! — обиделась Гуральник. — Я, Мирон Яковлевич, зря свой хлеб не кушаю. Я его отрабатываю!

— Простите, если я вас обидел.

— Прощаю, но впредь будьте осмотрительнее в словах! — Она поднялась и, не попрощавшись, покинула кабинет.

Сонька как раз обслуживала двух бородатых вольнопоселенцев, наливая квас в бутыли и тут же быстро суя под полы их засаленных тулупов поллитровки с самогоном, когда открылась дверь и вместе с облаком холодного пара в лавку просунулась синяя от холода физиономия Михеля.

— Закрой сейчас же дверь! — закричала на него воровка. — И не смей сюда соваться!

— Холодно, мама, — промычал тот, толкаясь на пороге.

— Сгинь, сказала!

— Чего ты его гонишь, Сонь? — вмешался один из вольнопоселенцев, засовывая самогон поглубже под тулуп. — Пусть отогреется. Человек как-никак.

— Убивец, а не человек! Пошел отсюда, сказала!

— Мама, холодно, — снова попросился Михель.

— Сонь… — подал голос второй поселенец. — Он же все время возле твоей лавки крутится. Будто привязанный.

Воровка, выпроводив мужиков, тут же втащила Михеля в лавку.

— Я сказала, не шастай попусту сюда! Сама приду, когда надо.

— Соскучился.

— Соскучился он… — проворчала Сонька, отряхнула снег с его лохмотьев. — Озяб небось?

Михель мотнул головой, прошепелявил:

— Озяб.

— А то не озябнешь. Одежка вон какая. Проходи к печке, — усадила его на лавку. — Может, прикуплю чего-нибудь потеплее?

— Не надо. Потерплю.

— А как заболеешь?

— Столько лет не болел, а уж теперь тем более продержусь, — улыбнулся беззубым ртом Михель.

Сонька налила из чайника в жестяную кружку горячего чая.

— Согрейся.

— Дочка у начальника?

— А то где ж?.. Она ведь у него теперь вроде горничной.

— Это нехорошо.

— Хорошего мало, — согласилась Сонька.

Михель отставил пустую кружку, тяжелым взглядом посмотрел на женщину.

— Пусть уйдет от него.

— Куда?.. Лес валить?

— Пусть даже лес… Перед людьми стыдно!