Иванович встал и, скрипя половицами, вышел в сени, нашарил возле двери свои сапоги, натянул на голые ноги. Прихрамывая, вышел на крыльцо. Осмотрелся.

Тишина, грозная, словно перед бурей. В воздухе отдавало сыростью. Горло сцепила режущая боль. Сглатывать было невыносимо. Тут ещё раненая нога-злодейка так по-дьявольски заныла, спасу на неё нет. Звёздами усеяно всё небо. На фоне иссиня-чёрного мрака сильно выделялись тёмные силуэты хат.

Нестор Иванович вдруг уловил чьи-то неторопливые шаги. Всмотревшись во мглу, он заметил человеческую фигуру и мгновенно потянулся рукой к «Mauser» в деревянной кобуре.

— Кто это там?! — проговорил Махно, резко, дерзко.

— Эт я, Нестор Иваныч, — тут же отозвался молодой, крепкий и знакомый голос.

— Кто «эт я», а? Ты давай там назовись! А то стрельну счас — дырка будет!

— Гринька я!

Махно одёрнул руку от кобуры и небыстро спустился с крыльца. Гринька подошёл ближе, и Нестор Иванович смог его узнать.

— Чо, не спиться?

— На задах был! Закат страшно красный! Завтре ветрено будет!

— Ничо, в степи без ветра никуда! Пойди усни! Сны посмотри!.. Пойди-пойди!

— Схожу, батько! А то дремота какая-та накатывает!

— Устал ты, паря?

— Да не так, штоб…

— Пойди-пойди…

Гринька озарил Махно доброй улыбкой и растворился в чёрном мареве ночи.

На душе Махно отлегло.

«Пущай им хоть сны-то приснятся! Пущай поспят!» — подумал он и тронулся к горизонту. В степь.

А там звонкая тишина, что уши закладывает.

Ветрено. Пасмурно.

Махно с заиндевевшим от ненависти лицом, глядя волчьим взором сквозь щиток пулемёта «Maxim», вжал спусковой рычаг, поливая свинцовым огнём супостатов. Он словно слился воедино с оружием, отправляя на тот свет тех, кто находился по ту сторону его прицела.

Большевики неслись под красным знаменем, пытались растоптать кучку махновцев подкованными копытами, да пошинковать их саблями вострыми. Но сражённые пулей красноармейцы падали, кувыркались вместе с лошадьми по степной земле, придавливая стелющийся волос ковыля своими расстрелянными телами.

Конный небольшой отряд махновцев, — всё, что осталось! — выжидал в отдалении, будто специально желал, чтобы Махно позабавился в своё удовольствие, насладился, разнося в клочья эту красную шушеру.

Отступили большевики. А он им вдогонку резанул свинцом…

И вдруг пулемёт захлебнулся в холостом щелчке — иссякла пулемётная лента.

Махно приказал перезарядить. Но сопливый зарядчик жалобно сообщил, что кончился весь боекомплект.

И проклял Махно небеса таким матом, чтобы богу стало тошно.

Нестор Иванович потребовал своего коня, легко взобрался в седло при его-то малом росте и раненой ноге, выхватил шашку из ножен и блаженно завопил:

— На смерть идём, хлопцы! За правду! За волю! А этих паскуд — в труху, в капусту! Никого не жалеть, никого не бояться! Я сказал!!

И это громогласное «я сказал» поддержали все безудержным одобряющим гвалтом.

— Воля або смерть!! И только!! — взвизгнул Махно и погнал вороного галопом на вражье войско, низко согнувшись над гривой, выставив в сторону шашку.

И вся оставшаяся махновская рать бросилась за батькой.

Затряслась под копытами земля. Затрепетали небеса, глядь, вот-вот рухнут, низвергнутся со всей мощью на эти две борющиеся силы.

И люди сошлись в смертельной схватке. Падали бойцы обезглавленные. Ниспадали со вспоротыми животами. Расползались, расчленённые надвое. Звенела сталь. Душераздирающе визжали лошади. Порывистый ветер носился то тут, то там, поглощая яростную матерщину и предсмертные крики боли. Разило кровью людской, мужским потом, духом лошадиным.

Гринька, низко припав к гриве саврасой кобылы, одному выпустил требуху вострой шашкой, другому снёс полголовы, третьему отсёк руку, у четвёртого подранил лошадь, отчего она завалилась вперёд, выбросив вперёд седока. Он слышал, как угрожающе звенит сталь над головой, как вражьи клинки врубаются в берданку, которая висит за его спиной.

И вдруг кто-то мощным ударом выбил его из седла. Он полетел на землю, в объятия ковылей, ушибся лицом, прикусил до крови губу, отбил лёгкие.

Он еле оторвал от земли гудящую голову и почувствовал, что не может вдохнуть и не выдохнуть. В глазах всё помутилось, не разобрать ничего. В ушах стоял зловещий гул.

Когда полегчало, Гринька кое-как приподнялся на пружинистые ноги, его шатало, словно подсолнух на ветру. Решил найти свою савраску, чтобы снова броситься в схватку, но не видать кобылы в поле зрения. Рядом лежала его шашка, заляпанная чужой кровью, потянулся к ней, стиснул рукоятку.

На него мчался всадник. В будёновке как витязь. Даже лицо его высмотрел, вытянутая, загорелая, истерзанная злобой маска смерти. Будёновец взмахнул своей саблей, но рассёк лишь воздух, так как Гринька быстро среагировал, повалился наземь и откатился в сторону от подкованных копыт.

— Аат сука! Бога душу мать! — надсадно возопил красноармеец, решил не тратить своё время на Гриньку и ворвался в драку.

И тут глаза Гриньки наткнулись на такую картину: Лёва Задов и ещё какой-то махновец силком пытались затащить Махно в тачанку. Уговаривали. Но тот ни в какую не поддавался на их уговоры. Истерично орал, брыкался, пинался ногами, рвался в сечу. Не получалось у него справиться с двумя могучими дядями, маленький, худющий, раненый, не смог. Его лицо залито кровью, как и серый штопанный-перештопанный мундир. С буйной косматой головы батьки полетела папаха, и про неё забыли. Шашки при нём не было, только пустые ножны. «Mauser» тоже отсутствовал, пропал в пылу сражения. Совладали с лютым озлобленным батькой, загрузили его в тачанку, утихомирили. Туда Лёва Задов прыгнул, а махновец на облучок. И кони понесли.

Гринька всё это видел — и смешанные чувства нахлынули на него. Он сам не понимал, что с ним сталось вдруг. Уши заложило бушующей кровью. То ли он был рад, что Нестор Иванович спасся. Но в какой-то степени ему было обидно, что они остались погибать без его поддержки.

И тут откуда-то сверху пришёлся сабельный удар. Аккуратно, помимо берданки, ему разрубили шейные позвонки. Его убийца, красноармеец в кожанке и фуражке с красной звездой, комиссар, проскакал мимо.

Через секунды две кровь пошла ртом. Гринька в последний раз посмотрел на облако пыли, оставшееся от тачанки. Его буйная голова отвалилась от тела и покатилась по жёлто-зелёной траве.

Когда они проехали версты три, Махно успокоился. Только слёзы сочились из глаз.

Лёва Задов отвернулся от него, словно затаил обиду, задумался о чём-то своём и смотрел на землю, стелющуюся под скрипучими деревянными колёсами.

Махновец Никита гнал лошадей, стегал их нагайкой по крупам и осыпал крепкими бранными словцами.

Махно бросил ненавистный взор на серое небо, мысленно взывая к богу: «Эй, Господи! Слышишь меня?! Не слышишь! Не дано тебе слышать меня!.. Не ту ль хвалу я тебе дарил?! Не тех ль людей я