Борисову не понравилась его блатная менторская интонация, поэтому снял оружие с предохранителя и передёрнул затвор.

— А ну заткнулся быстра!.. Не напугаешь!..

Каланча вальяжно жевал что-то зубами и взирал на участкового как-то свысока, как будто всё знал наперёд.

— Ну чё теперь?! Арестуешь нас?! А?!

Кто-то из мясников смачно харкнул.

— Арестую!.. — Борисов протёр лицо от тающего снега.

— Край те, мусор! Не на тех напал!

И пока Каланча отвлекал Борисова, один из мясников, который был ближе всех к участковому, оказался более ловким, будто всю жизнь занимался этим. В его руке мигом материализовалось вострое лезвие свинокола, которое в мгновение ока, пробив бушлат и форму, проникло в бок Борисова.

Он даже не успел ничего сообразить. Только посмотрел в решительные глаза своего душегуба. Он даже забыл про пистолет, лишь одна мысль застила ему разум: «Какой же я мудак! Парней надо было позвать!.. Мужиков!.. Теперь всё!».

Вот только о жене не успел подумать. Молодчик пырнул его ещё два раза и отступил, чтобы не запачкаться кровью.

Борисов схватился за бок. Ему было больно, и он почувствовал свою тёплую кровь на своей ладони.

И тут мясник вонзил нож ему в шею. Потом ещё раз. И ещё.

Борисов, захлёбываясь, рухнул на колени.

Под ногами мясников скрипел снег, предвещая о конце.

Каланча, довольно улыбаясь, вырвал из его руки пистолет, присел на корточки и ядовито прошептал:

— Зря ты всё это затеял! Не нада было! Мудак!

Борисов, понимая, что скоро умрёт, заглянул в глаза Каланчи, хищные до предела, колючие, как вся жизнь.

Жора ухмыльнулся, поднялся и приставил дуло пистолета к голове Борисова.

— Так нада! Бывает и хуже! — заявил Каланча, держа палец на скобе спускового курка.

Борисов, возможно, хотел что-то сказать, да не смог, смерть его настигла в одно мгновение…

…Участкового нашли лишь рано утром, когда собаки слизывали его мозги со снега. Его простреленная голова едва отходила от шеи. Он окоченел за ночь. А его лицо деформировалось в застывшую маску недопонимания.

2017

Чёрный стяг

Неисторический рассказ

Таков Махно, многообразный, как природа.

И.Э. Бабель

Махно этой ночью сочинял стихи. Возможно, последние в этой жизни. Ни сегодня завтра придётся вступить в решительную схватку с красными.

Измождённый Нестор Иванович склонился над клочком бумаги, стиснув пальцами короткий карандаш. Чадивший, изредка потрескивающий огонёк свечи, подрагивал от тяжких вздохов, выхватывал из тьмы его лицо, высушенное от изнурительных битв и участившихся в последнее время поражений.

Оный огонёк отражался в его чёрных, не выспавшихся глазах.

Махно испытывал невыносимую тревогу не за себя, а за свой народ (а он никогда не щадил себя, куда ему смертнику туберкулёзному деваться!). Он вёл их за собой к Воле, но не справился со своей задачей, вот это его и беспокоило, от этого щемило в груди, а к горлу подкатывал комок, да такой, что не сглотнёшь.

Давно он не сочинял стихи. Всё стремился прийти к благополучию своего народа через убийства и насилие. А пришёл к краху собственных иллюзий.

«Беда!» — вздохнул Махно и закусил зубами свой кулак, чтобы не разрыдаться от отчаяния. А ведь он никогда не плакал. Держался стоически, даже когда хоронил своих братьев, матушку свою.

«Не дождутся! Хрен этим жыдам пархатым!» — подумал он и немножко аж развеселился. Но результаты прошедшей недавно резни вновь его привели к унынию и разочарованию. Редело его войско, да и боекомплект истощён. Всего один пулемёт «Maxim», да и тот уже на пределе, того и гляди в руках развалится. «М-да, красиво нас потрепали краснопузые!» — тяжко выдохнул Махно.

Хорошо лишь одно — многие ещё не разочаровались в надежде о великом светлом будущем, когда не будет ни красных, ни белых, ни зелёных, ни чёрных, а лишь вольные люди, дело которых всеобщий труд, всеобщее благо. Устали его бойцы, но не иссяк до конца дух к анархической идее.

Он принёс им правду. Он дал им то, что не мог дать никто, ни интервенты, ни шляхи, ни царёк, ни большевики. Он привёл их к Воле. Он создал именно тот коммунизм, о котором так судачил Ленин, о котором мечтали Бакунин и Кропоткин. Но большевики всё разрушили. Большевики ненавидят конкуренцию.

Нестор Иванович смотрел в окно, где сумерки жевали прошедший день.

В тот момент, когда Нестор Иванович терзался мыслями, махновец, юноша лет эдак двадцати, по имени Гринька, стоял на задворках и любовался люто-красным закатом, лениво разлившимся по горизонту в своей незаурядной красоте.

«Ветрено завтре будет!» — подумал хлопец.

Он вдруг почувствовал на своём лице мягкое дуновение, и вспомнилась его возлюбленная Окся, образ которой затерялся в пылу этой братоубийственной войны. Не забыл её губы — такие же мягкие-премягкие, когда она пылко и жадно целовала его лицо.

Нагрянули в памяти минувшие годы, в которых он остался бравым пацанёнком. А теперь в нём не осталось от того пацанёнка ничего существенного. Всё, что было, ушло. И грустно стало на душе.

Он подумал о Несторе Ивановиче, об этом сильном духом человеке.

Вспомнил Гринька: только он оперился, над губой показались первые поросли усов, и вдруг Махно появился в Гуляй-Поле после долгого заключения, с колючими глазами и суровым выражением лица, живой, непобедимый, познавший, но не поправший смерть. И тогда словно вся природа кричала: «Махно вернулся! Махно вернулся!» А он, этот великий человек, шёл навстречу гуляйпольцам, — такой маленький, такой щупленький, — громким шагом ступая по родной земле.

Гриньке, этому несмышлёнышу, у которого ещё молоко на губах не обсохло, тогда показалось, что Нестор Иванович знал, что будет — и во что всё это выльется.

В сумерках тонул закат. А Гринька стоял и думал о Махно.

Звёздная ночь насмехалась над ним, словно прыщавый подросток.

«Чо этой ночи от меня нады? — встревожено подумал Махно и протёр глаза пальцами, провонявшими порохом. — Вон как смеётся, шельма! Прям хохочет! Надрывается! Будто знает всё…»

Он заглянул в клочок бумаги…

Проклинайте меня, проклинайте,

Если я вам хоть слово солгал,

Вспоминайте меня, вспоминайте,

Я за правду, за вас воевал 1 …

Из его глаз слёзы так и брызнули — не справился он с самим собой, размяк как тюря. И тут же покаялся в своей несдержанности, смахнул рукавом потрёпанного мундира солёные капли.

Он затушил пальцами фитиль свечи, и его обдало с ног до головы темнотой, такой жуткой и такой мертвенно-тихой.

Нестор