собой никакого интереса. Если баба Нюра и выходила погулять, то прогулки эти ограничивались тем, что она тихонько доходила до калитки и, крепко держась за забор, делала несколько шагов до притулившейся у досок лавочки. Потом, нащупывая рукой место, куда можно присесть, она осторожно садилась и сидела минут пятнадцать-двадцать. После этой своеобразной «прогулки», она медленно вставала, и опять же, держась за доски забора, очень медленно направлялась к дому.

Дома баба Нюра чувствовала себя увереннее. Пословица о том, что «дома и стены держат», была точно про неё! Двигалась баба Нюра в своём доме, состоявшем из двух маленьких комнат, разделённых третьей, большей по размеру, и посему превращённой в подобие кухни, так, что невозможно было представить себе, что у неё было слабое зрение. Вещи, неизменно лежавшие на своих местах, были всегда под рукой. Баба Нюра брала их практически на ощупь и всегда безошибочно. Она даже готовить ухитрялась так, что никогда не проливала воду мимо кастрюли или чайника. Горячую же похлёбку или вареную картошку она предпочитала до стола не носить. И хотя круглый обеденный стол был в двух шагах от маленькой плитки, обедала или ужинала баба Нюра прямо за тем столом, на котором эта плитка и стояла. За круглым столом баба Нюра пила уже остывший чай или сажала за него гостей. «Гостями» в её понимании были все те, кто изредка заходил к ней в дом: соседки, почтальонша Верочка или мужики, нанимавшиеся каждое лето на сезонные работы к кому-нибудь, и порой заходившие к бабе Нюре попросить стакан воды. Иногда не отказывались они и от чая. Впрочем, кроме этого напитка, они бы с радостью выпили что-нибудь и «покрепче», но баба Нюра – и об этом в деревне знали все – спиртного в доме не держала. Почему? А шут её знает… Не держала – и всё. Вечером же, ложась спать, она долго и усердно читала молитвы, которые её голова помнила чуть ли не с детства. А затем ложилась на старую кровать, покрытую таким же старым матрасом, и долго ворочалась, пытаясь уснуть. Ближе к полуночи ей это чаще всего удавалось, и она то ли засыпала, то ли забывалась в каком-то сне или полусне, но никогда не спала крепко.

… Видела же она в своих полудремотных состояниях давным-давно выросших сыновей и внуков, которые в последнее время приезжали к ней всё реже и реже. Баба Нюра не обижалась ни на детей, ни на внуков, как, впрочем, никогда не обижалась ни на одного человека: приходился ли он ей родственником или нет. «Взрослеют мальчишки, – думала она о внуках, – не до меня им. Может, уже и влюбились в кого… ». Когда в голову бабе Нюре приходили мысли о любви, рот её невольно трогала незаметная улыбка, и она уносилась мыслями в те времена, когда сначала дети, а потом внуки, были ещё маленькими, да и сама она и видела намного лучше, и была покрепче…

Утренние часы были похожи друг на друга с завидной повторяемостью. В доме появлялся ещё один обитатель – чёрный и нахальный кот Василий и, громко мяукая, начинал требовать, чтобы баба Нюра вставала со своего лежбища и дала ему что-нибудь поесть. Приход Василия являлся для бабы Нюры своеобразными часами, ибо кот появлялся с неизменной точностью – ровно в семь утра. Времени он, конечно же, не знал, но видно природа наградила этого зверя каким-то внутренним хронометром, и будь у бабы Нюры часы, она легко бы сверяла их каждое утро с приходом своего пушистого жителя. Однако – вот беда – старые ходики с маятником остановились давно, баба Нюра уже и не помнила, когда это было. А дети и внуки, приезжавшие в деревню не так уж и часто, то забывали отремонтировать их, то у них не доходили руки, и они вспоминали о часах уже у калитки, когда там урчал мотор машины. «Ну, в следующий раз…» – каждый раз уверенно говорили они, целовали бабу Нюру на прощание, и через несколько секунд их машина уже исчезала за поворотом. А баба Нюра, недолго постояв у калитки, неспешным шагом доходила до скрипучих ступенек деревянного крыльца, так же медленно поднималась по ним и входила в дом. Когда она ещё видела относительно неплохо, взгляд её останавливался на ходиках, и она повторяла шёпотом: «Ну, в следующий раз…».

А тут вдруг приснился бабе Нюре сон. Да такой чудной, что она даже и не сообразила, проснувшись поутру, сон ли это был. А увидела она себя в этом сне совсем молодой, почти девчонкой. И будто муж её – Егор Иванович – который уже давно ушёл из земной жизни, бежит к ней бегом по деревенской дороге. И тоже будто бы он молодой-молодой… Рубашка у него развевается по ветру, волосы тоже, а в руках он держит букет каких-то незнакомых цветов. Вроде по форме они смахивают на васильки, но почему-то цвет у них совсем не синий, а какой-то жёлто-красный.

Сны баба Нюра разгадывать никогда не пыталась, считая это занятие абсолютно пустым делом. Но молодость ей память рисовала часто. Вот и тогда, проснувшись окончательно, баба Нюра стала припоминать события своих давно ушедших лет. Вспомнился ей её Егор Иваныч, которого она в своё время полюбила за весёлый нрав да умение играть на гармошке лучше любого из парней, которые сватались тогда к Нюре Беловой. А какой был танцор! Хоть на лугу, хоть в деревенском клубе выплясывал всё под ту же двухрядку так, что не было ему равных. Нюра была ему полной противоположностью. Танцы любила спокойные, да и на те ходила больше, чтобы на других посмотреть, а не себя показать. Да и вообще девчонкой она была довольно скромной, лишний раз стоит и слова не вымолвит… Вот эта скромность да шикарная толстая коса и бросились весельчаку Егору в глаза. Да так там и остались навечно, потому что влюбился парень впервые, и очень сильно. И не сказать, что он не давал проходу Нюре – совсем нет – но вниманием баловал постоянно. Бывает, проснётся Нюра утром, а у неё на подоконнике букет полевых цветов. Записок в те годы писать было не принято, да и зачем ей были нужны эти записки, когда она и так знала, кто положил букет? И мелочи всякие привозил из города, когда уезжал, бывало, туда по делам. Один раз привёз ленту алую в косу вплетать. Широкая такая была лента, да настолько яркая, что Нюрину косу было видно